Рыцарь пустыни, или Путь духа - Генри Райдер Хаггард

Она вздрогнула и поспешила тыльной стороной ладони вытереть с лица слезы.

– Я не плачу, – ответила она веселым голосом. – Бей, ты не мог слышать, как я плачу.

– Нет, Меа, но я видел. Твоя щека была вся мокрая, а ты сидела, подперев подбородок рукой.

Она по-арабски издала крик радости, затем сорвала со своей головы покрывало и набросила ему на лицо.

– Больше не смотри, – сказала она, – для твоего глаза пока вредно смотреть слишком долго, иначе он снова ослепнет. Кроме того, – добавила она со счастливым смехом, – нехорошо подглядывать за женщиной, когда она этого не подозревает. Ты должен сначала предупредить ее, чтобы она успела придать лицу приличное выражение.

– Мне не нужно никакое другое, – мягко ответил Руперт, – сначала я подумал, что это мне пригрезилось, что передо мной ангел. Вот только ангелы не плачут.

– А по-моему, ангелы всегда плачут, когда смотрят вниз, на землю, ибо здесь есть над чем плакать, Руперт-бей.

С этими словами она попыталась взять себя в руки, но потерпела неудачу и разрыдалась. Затем бросилась на колени подле него и сказала:

– Ты спрашиваешь меня, почему я плачу (всхлип), и я скажу тебе (всхлип) всю правду. Потому что ты стал таким из-за меня, и я не могу этого вынести, ибо сердце мое тебя любит. Ты был готов умереть ради меня. Я же хочу ради тебя жить.

Руперт сел на своем топчане и сбросил с головы белый платок. Испугавшись за его новорожденное зрение, Меа машинально положила ему на глаза свою маленькую руку, заслоняя их от яркого света. Кризис наступил. Руперт это знал. Не знал он другого – что ему с этим делать.

– Не надо, моя дорогая Меа, – произнес он с легкой тревогой. – Если ты считаешь, что свет может мне навредить, завяжи мне глаза платком. И тогда мы поговорим.

И она послушалась и, обойдя, встала за его спиной. Он же чувствовал, как ее горячие слезы падают ему на волосы. Это был ужасный момент, но он сидел неподвижно, держась рукой за топчан, и не произнес ни одного их тех нежных слов, что были готовы сорваться с его губ.

– А теперь, Меа, – сказала он, – садись, но не на ангариб, а на табурет.

– Я села, – покорно ответила она. – Говори.

– Меа, – сделав над собой усилие, продолжил он. – Так дело не пойдет. Ты жалеешь меня, переживаешь и поэтому говоришь слова, которых не должна говорить. Пойми, Меа, я женат.

Он умолк. Она тоже молчала. «Интересно, – задался вопросом Руперт, – что она сейчас делает? Неужели вообще ушла, оставив меня одного, как я на то надеялся?» Не в силах больше терпеть неизвестность, он убрал со лба повязку. Нет, девушка по-прежнему сидела рядом с ним, молча, с печальным лицом.

– Я женат, – повторил он, не зная, что еще сказать.

Тогда она подняла глаза и спросила:

– Ты ненавидишь меня, Руперт-бей?

– Нет, конечно! – возмущенно воскликнул он. – Совсем наоборот!

– Спасибо. Тогда, наверно, я тебе не нравлюсь? Ты считаешь меня уродливой?

– Нет, конечно. Такую красивую женщину, как ты, еще нужно поискать.

– Спасибо, – снова сказала она. – Мне приятно это слышать, хотя ты так не думаешь. Ты сердит на меня потому, что ты лишился ноги и глаз, а твоих людей убили. Но это вина старой Бахиты, а вовсе не моя.

– Прошу тебя, Меа, не говорил так. Ни ты, ни Бахита не виноваты. Это то, что вы называете кисмет.

– Да, наверно и кисмет тоже. Кисмет везде. Кисмет вот здесь, – и она положила руку себе на грудь. – Значит, ты не ненавидишь, не считаешь уродливой и не сердишься, а я – о, я люблю! – Меа вложила в это слово столько нежности, что ею, казалось, наполнилась вся комната. – А еще я у себя, в моей Таме, я знатная женщина, а не родилась в грязи. Так почему ты отказываешься взять меня? Взгляни! – и она встала перед ним и медленно повернулась вокруг. – Я не такая красавица, как ты говоришь, слишком мала, слишком худа, но я не плоха! Я буду тебе хорошей женой, я подарю тебе детей. Я буду всегда тебя любить, пока не умру. Мой народ не жалует чужестранцев, но они будут рады, если ты возьмешь меня в жены, ибо тоже тебя любят. Они хвалят тебя, они считают, что ты самый храбрый воин на всей земле. Мои эмиры спрашивали меня этим утром, не взяла ли я тебя уже в мужья, и если да, то хотели устроить по этому поводу праздник.

Руперт снова натянул на глаза повязку, – так ему было удобнее, – а в оправдание пробормотал, что де свет режет ему глаза.

– Меа, – с отчаянием в голосе произнес он, – неужели тебе не понятно, что я уже женат?

– Разве это так важно? – спросила она. – У мужчины может быть две жены, даже четыре, если он захочет.

– Нет, – ответил Руперт. – Прошу тебя, оставим этот разговор. Говорить такие вещи нехорошо, это выше моих сил. По нашим английским законам можно иметь только одну жену, и больше никого – никого. Ты наверняка это знаешь.

– Да, я знаю. Я слышала об этом в Луксоре, но, по-моему, это все пустые разговоры миссионеров. Белые люди делают много такого, чего, по их словам, они не должны делать. Я это вижу и замечаю. Кто знает, сколько у тебя жен? Но если ты не хочешь меня – что ж, тогда mafeesh[16]. Я больше не стану беспокоить тебя. Я уйду и умру, вот и все.

– Если только ты не замолчишь, то уйду и умру я, – слабо произнес он. – Меа, с твоей стороны, жестоко говорить такие вещи. Выслушай меня и не сердись, и даже не думай, будто я плохо к тебе отношусь. Да, мой самый дорогой друг, сядь и выслушай меня!

И, оставив английский, ибо она знала его неважно и вряд ли бы поняла его доводы, Руперт обратился к ней на арабском и попытался объяснить западные доктрины и втолковать ей, что то, что в ее глазах было законным и правильным, на Западе считается преступлением; что, дав слово, он не может его нарушить, и скорее умрет, чем это сделает; что на этом зиждится его честь, и что если он ею поступится, его душа будет изуродована точно так же, как сейчас его тело.

Меа внимательно слушала его и, похоже, начала понимать.

– Скажи, теперь ты сердита на меня? – спросил он. – Или ты по-прежнему захочешь, чтобы я остался, когда я скажу тебе, что между нами больше не должно быть никаких разговоров про любовь, ибо это в конечном итоге может привести меня к гибели? Если эта моя просьба слишком велика для тебя, то завтра я уйду отсюда в пустыню и… – он не договорил.

– Нет, – ответила Меа по-арабски, – я не сердита на тебя, Руперт-бей. Я сердита на себя, ибо пыталась соблазнить тебя нарушить твои законы. Ты хороший человек, лучший из всех, кого я только знала, и я научусь быть такой, как ты – только не приказывай мне разлюбить тебя, ибо этого я не могу сделать. А также не говори, что уйдешь отсюда в пустыню, чтобы там умереть, ибо тогда я тоже умру. Нет, оставайся здесь и, коль ты не можешь стать моим мужем, будь мне другом и братом. Оставайся, и прости меня, невежду, у которой иные обычаи, а твоих я не знаю. Скажи мне, что ты остаешься.