Парижское эхо - Себастьян Фолкс

Поезд отъезжал с платформы «Восточный вокзал», а Виктор Гюго по-прежнему хихикал в бороду, потеряв, кажется, всякий интерес к своей постановке. Вместо этого он долго рассказывал о парижской канализации – о «кишечнике Левиафана», как он сам выражался, – а потом выгреб со дна своей сумки еще несколько потрепанных кукол, которых, судя по всему, звали «Les АВС[39]». Старик многозначительно повторял слово «АВС» и каждый раз тыкал меня в ребро, намекая на какую-то скрытую шутку. В конце концов я понял: слово «АВС» звучало точно так же, как «abaissé», то есть «униженный» или «опустившийся». Что ж, вполне логично, учитывая, что этот набор кукол хранился на дне стариковской сумки.

Мы вышли на конечной, на моей давней любимице «Ля Курнёв – 8 мая 1945». К этому моменту до меня наконец дошло, что Виктор Гюго просто не знал о существовании нового метро с расширенными ветками. То есть, по мнению моего спутника, Седьмая по-прежнему кончалась на «Пор де ля Виллет». Как бы то ни было, мы перешли на соседнюю платформу и сели в поезд, после чего Виктор Гюго наконец-то всерьез занялся представлением. Он кое-как пытался изобразить уличные бои и перестрелки, но без реквизита для баррикад это было не так-то просто.

По какой-то неведомой причине пассажиры Седьмой линии в тот день пребывали в хорошем расположении духа, и сразу после остановки на «Сансье – Добантон», я насобирал достаточно денег, чтобы поужинать в китайском ресторанчике в районе «Олимпиад», который когда-то мне рекомендовала Бако. Виктор Гюго признался, что никогда раньше не пробовал еду из Китая. Казалось, его удивило, что в Китае была кухня. Официант грохнул перед нами чайником и чашками, а потом принес ворох плетеных корзин, в которых дымились всевозможные китайские закуски. От некоторых пахло рыбой. В одной я сразу узнал куриные ножки (отказники из «ПЖК»?). Еще была плошка с рисом и кувшинчик соевого соуса. Я показал Виктору Гюго, как пользоваться палочками, но у него не слишком получалось, и в итоге бумажная скатерть с его стороны оказалась заляпана пятнами. Наконец старику удалось поднести к губам сероватый мешочек теста с какой-то начинкой, но тот вдруг лопнул и забрызгал ему бороду густым соком.

– Месье Зафар, тут главное не отчаиваться, – сказал Виктор Гюго. – Не сомневайтесь, победа будет за мной. Я собираюсь использовать ту же тактику, что и Наполеон в битве при Аустерлице. Сначала я заставлю врага почувствовать мнимое превосходство и выманю его из укрытия, а потом, когда он потеряет бдительность, нанесу сокрушительный удар по ослабленному центру. А что это за соус? Говяжий бульон?

– Нет, соевый.

– Простите?

– Этот соус готовят из забродивших соевых бобов.

– Как изобретательно! А это, насколько я понимаю, конечности какой-то домашней птицы?

– Да. На вашем месте я бы это есть не стал.

Но старик меня не послушал и, кое-как ухватив куриную лапку, стал медленно обгрызать ее со стороны когтей.

– А пьет ли наш достопочтенный китаец за обедом вино?

Я взял заламинированное меню и проверил раздел с напитками. Судя по всему, вино китаец не пил.

– Хотите колы?

– Нет, благодарю.

Некоторые блюда оказались очень даже ничего. К тому же дела Виктора Гюго пошли значительно лучше после того, как он отказался от палочек и вооружился обычной ложкой. Затем он поставил перед собой очередную корзиночку с китайскими деликатесами и, сняв крышку, вдохнул аромат.

– Ну до чего изобретательный народ! – с упоением повторял старик.

Несмотря на энтузиазм моего спутника, я четко понимал, что завсегдатая «Зеленого дракона» из него не получится.

Когда мы с моим новым лучшим другом распрощались, солнце все еще стояло над волнистыми пагодами «Олимпиад». Я не стал назначать Виктору Гюго свидание, но намекнул, что скоро опять загляну в «Ле Контуар».

Провожая старика взглядом, я размышлял о том, повезет ли мне снова разыскать салон «Пекинский массаж красоты» и смогу ли я на этот раз довести дело до конца, или мне опять помешают вопли младенца? И тут я почувствовал, что мой телефон, который не работал под землей, завибрировал. Я отклонил звонок, но прослушал сообщение на автоответчике: Хасим говорил, что, если я немедленно не отправлюсь в Сен-Дени, он найдет мою мать и произведет над ней определенные действия. Я не слишком хорошо понимал его странную версию алжирского арабского, но, кажется, то, что он грозился сделать, в большинстве стран считалось незаконным.

Стоял теплый майский день, и на многих деревьях уже распустились цветы, поэтому я решил немного прогуляться. От площади Италии я направился на север по авеню Гобеленов, чтобы выбраться в самый центр города. Ну не идти же на юг, в самом деле: там остались «Мезон-Бланш» и Морис, водитель фуры, в характерных для всякого педофила рубашке и галстуке. Интересно, сколько километров он накатал по счетчику своего «Айвеко» за то время, что я провел в Париже? Туда и обратно, в компании французской поп-музыки и редких молодых попутчиков, которых ему удавалось подбирать на дороге.

И конечно, чудачка Сандрин. Не то чтобы я понимал хоть одного человека из тех, что встретились мне во Франции. Не только Сандрин, но и Ханну, Виктора Гюго, Джамаля, Клемане… Единственный более-менее нормальный парень, с которым я познакомился, – это Хасим. Мы, конечно, не были одинаковыми. В отличие от него, я не собирался запарывать свою жизнь: открывать ужасный ресторан в грустном спальном районе города, в центр которого я боялся бы лишний раз высунуться. Сам я не зацикливался на религии, истории, расовых предрассудках, браке или еще чем-то, из-за чего Хасим все время кривил лицо. Я любил свою родную страну. И скучал по ней. А что касается Парижа, он мне тоже нравился, и я не пугался даже самых французских улиц. Наверное, я пытаюсь сказать, что хорошо понимал, как работал мозг Хасима. Как он сам бы выразился, его жизнь пошла верблюду под хвост, и теперь ему приходилось трудиться в поте лица только ради того, чтобы влачить жалкую жизнь в двухкомнатной квартире на восемнадцатом этаже невзрачной панельной высотки, стоявшей в самом сердце ледяного файербола под названием Медина-сюр-Сен.

Как же все-таки странно. Для Хасима и Джамаля французский был родным языком, но они ненавидели Францию и в особенности старомодных французов, которых часто называли «fils de Clovis»[40] (как позже объяснил мне Виктор Гюго, они имели в виду, что эти французы – потомки белого Хлодвига, помазанника божьего и первого короля Франции). А еще они ненавидели евреев – именно поэтому Джамаль так противился идее открыть еще один ресторан в Маре. При этом сами они евреев никогда не встречали, просто потому что их не было ни в Сен-Дени, ни в какой-либо другой части банльё. Однажды я спросил Джамаля, почему это так, на что он буркнул: «Им нельзя здесь жить. Это плохо закончится. И они об этом знают». Поднявшись по авеню Гобеленов, я сбавил шаг и огляделся по сторонам, поскольку теперь хотел чуть лучше разобраться в устройстве окружающего мира. Вдалеке виднелся серый купол какого-то высокого здания, стоявшего на холме, а холмы, – или «buttes», как называют их местные, – считались в Париже редкостью. Я решил туда сходить. Пару раз свернув наугад, я (не без гордости) заметил, что улицы постепенно становились уже, а под ногами появилась брусчатка. Когда я добрался до рю Кардинала Лемуана, дорога круто взяла вниз, убегая к побережью Сены. Оттуда мне открылся вид на другой берег реки: вот мой любимый «Фланч» и центр Помпиду по соседству, затем – Опера и высокий подъем к площади Пигаль, чуть дальше – Монмартр и, наконец, окутанные туманом башни Сен-Дени и Сарселя, нависавшие над городом, словно темные горы. Вдруг я подумал про всех тех мальчишек, примерно моего возраста, которые жили в этом гетто: они не работали, не учились, но уже состояли в какой-нибудь местной банде, торговавшей наркотиками. Они носили футболки с логотипами английских футбольных команд и смотрели вниз на огороженный Париж, будто надеясь, что когда-нибудь наступит и их время.