Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

class="p1">Пилот ведет самолет. Он в нем, в дюралевой капсуле.

Летчика ведет небо. Он в нем, а потому – в самолете.

Большинство авиаторов – пилоты.

Летчиков – единицы.

Я летчик.

Был – летчик.

* * *

Я всегда спускаюсь с Троодоса ближе к вечеру. На дороге меньше машин, и я разгоняю велосипед на длинных выкатах так, что кажется, он вот-вот взлетит. Это почти полетные скорости: пионеры авиации начинали с меньшего. Тонкая рама вибрирует, становясь контуром чистой энергии, я мчусь, обратившись в движение, в просверк; пережигаю, пускаю в распыл буйное молоко, отпитое с облачных сосцов, и выкатываюсь, опустошенный, на всхолмленную равнину, где пасутся стада коз и овец, с тяжкими выменами, полными молоком земли, обычным молоком, дающим благодатный пахучий сыр.

За равниной, у самой кромки волн, накатывающих размеренными рядами, – мерцающий оазисом света гражданский аэропорт. Как раз в это время, накануне заката, там столпотворение: со стороны Европы идут один за одним среднемагистральные лайнеры, работяжки, усталые лошадки, налетавшие десятки тысяч часов, прошедшие капремонт, сменившие две-три ливреи, прежде чем оказаться во флоте лоукостеров; о, как же хорошо я представляю себе их задубелый пластик, помутневшие иллюминаторы, измученный усталостью металла набор фюзеляжа, что застонет порой при взлете так, что вздрогнут, покрываясь мурашками, пассажиры; вытертую обивку кресел и, самое главное, запах: особенный запах старого самолета.

Старый лайнер вселяет в пассажиров опаску и будит суеверия. Пассажиры вспоминают путь в аэропорт: не было ли предостерегающего знака? Проверяют почти бессознательно тот баланс добра и зла, что каждый человек приписывает себе. Старый же лайнер катит к взлетной полосе, являясь в эти минуты безмолвной исповедальней, своего рода сотейником для выпаривания грехов и страхов. И испарения оседают незримо в обшивке и обивке, въедаются в пластик и ковролин, создавая этот стигматический аромат старого самолета.

Я качу вниз, не крутя педали, влекомый одной силой гравитации, и смотрю, как садятся лайнеры.

С этого острова, с базы Акротири, я совершил свой первый полет как военный летчик. Отсюда же, из пассажирского аэропорта, я вылетел в последний раз – уже как гражданский пилот.

Этот остров сверху похож на амфору, положенную на бок. Но в моей жизни он точка. Точка начала и точка конца.

* * *

В пристройке моего дома стоит профессиональный цифровой телескоп. Я могу себе это позволить. Моя авиакомпания заплатила более чем солидное выходное пособие – в обмен на молчание о некоторых необъяснимых переменах в моем организме, которые пресса могла бы превратно истолковать и поставить компанию в неудобное положение.

На острове идеальный театр неба: безоблачная погода, слабое световое загрязнение, разреженный воздух высот. И я, паче прочих писателей любивший в детстве Артура Кларка, слежу глазом телескопа за дальними галактиками, снова мечтая оказаться в космосе.

За атмосферой.

Там, где нет неба.

Будто в насмешку, мне оставлено легкое, жилистое тело летчика-истребителя. Это нельзя объяснить только тренировками, спортом. Скорее тренировки и спорт возможны лишь потому, что оно совершенно не меняется, не требует починки, не набирает вес, умело сжигает калории, не поддается алкоголю.

Но стоит мне сесть за штурвал или в пассажирское кресло, встать в гондолу воздушного шара, впрячься в упряжь дельтаплана, подняться в салон вертолета – и это же тело, сухое, кипарисовое, вдруг начинает истекать жидкостями: слезами, соплями, слюной, потом. Превращается в желе, в парализованную мякоть. Я чувствую себя как самолет, потерявший управление. Из меня течет так, будто внутри бак, цистерна, сопливый вулкан, слюнное море. Я безвольно мочусь под себя, как младенец, кончаю, не испытав оргазма, превращаюсь в обмякшего моллюска и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Но, когда меня выносят, отверстия и поры тела замыкаются, возрождается связь мышц, привычные и послушные приводы желаний.

Возвращается управление.

…Тогда, в самый первый раз, две недели спустя после инцидента, когда закончилось внутреннее расследование и я, второй пилот, заново получив допуск к полетам, осрамился, не смог, всё списали на психологическую травму, на редкую разновидность ступора, сопровождающегося своего рода физиологической истерикой. А тот факт, что подобная же реакция была у капитана, у первого пилота, – тождеством стресса, какой-то там особой глубинной эмоциональной связью по типу близнецов, которая между нами возникла.

Нас полгода таскали по терапевтам, по обследованиям и процедурам. Компании было очень важно вернуть нас в строй, показать журналистам, что мы летаем, что все нормально. Но я с первого же отказа предчувствовал, что путь в небо навеки закрыт нам обоим, знал это обостренной интуицией летчика-истребителя, что подвела меня лишь однажды, там, над азиатской пустыней, в поединке с ракетой “земля-воздух”.

* * *

Теперь я понимаю, что мне не стоило возвращаться в авиацию, а в особенности – переходить в гражданскую.

Я хотел летать. Но взрыв ракеты оглушил меня, сбил тонкие настройки реакций. Я был уже не летчик-истребитель. Но еще вполне годился стать вторым пилотом в кокпите коммерческого лайнера.

Гражданские авиакомпании не очень любят нанимать бывших военных. У нас другие рефлексы, навыки пилотажа, критерии риска. Мы – ястребы, а не голуби. Мы – одиночки.

Глава тренингового центра Salut Airlines, сам, однако, бывший палубник, летавший мальчишкой еще в Корее, сперва не хотел меня брать, несмотря на превосходные результаты тестов и курсов переучивания. Он, вероятно, чуял, что я летчик, а не пилот. Что я вернулся, чтобы в небе преодолеть опутавший, охолостивший меня морок взрыва. Прорасти, продавить его упорством каждодневных упражнений. Я и сам чувствовал правоту его отказа. Но соблазн неба был сильнее.

О, я помню недоуменную досаду первых тренировочных полетов. Я испугался тогда, что могу забыть прежнюю молниеносность, бытие стрелы, сделаюсь данником автопилота. Я обещал себе, что однажды вернусь в истребители, прорвусь через немоготу; я забыл, что мне возвращено небо. А небо это запомнило.

* * *

Небо – это то, что остается, если вычесть всякую материальность: погоду, свет, цвет.

Не звезды.

Не облака.

Не воздух.

То, что в них, но не они.

* * *

Меня поставили в пару к капитану Мак-Ги, ветерану дальних линий, старожилу Salut Airlines. У него была репутация лучшего пилота; ни единой ошибки, ни единого штрафного балла за тридцать с лишним лет. Его самолеты всегда вылетали и садились вовремя, словно он был в сговоре с капризными и мстительными духами времени. Случалось, падали в воздушные ямы, лишались двигателя – но ни один пассажир ни разу не пострадал, будто у Мак-Ги была золотая страховка, нечто большее, чем простое везение, – покровительство Эола, владыки ветров, или дар сродни дару феаков из гомеровской