Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

“Одиссеи”, чьи суда никогда не терпели крушений, развозя путников невредимыми.

Юнцы боготворили Мак-Ги, как идола, надеясь перенять его удачу и, в сущности, не задумываясь, кто он такой.

А я еще в первом рейсе почувствовал, что удачи у Мак-Ги нет. Те беды, что выпадали ему, не требовали непременно высочайшего везения. Достаточно было не потерять самообладания, верно отработать органами управления, следовать инструкциям – и самолет спасал сам себя. Его совершенство было совершенством дисциплины, точности, начетничества – и страха.

Мак-Ги затаенно боялся неба, его непредсказуемой стихии. И потому был знатоком наставлений и руководств, экспертом по техническим возможностям лайнеров, по физике полета и погоды. Ему оставалось пять месяцев до предельного возраста – идеальная карьера. Но с каждым рейсом Мак-Ги все больше тревожился, будто чуял, что близится отложенное возмездие за совершенство, которое у других снимается спасительной пеней несовершенств, малых жертв, ошибок, каждодневных пошлин существования.

…На разборе один психолог сказал: у вас было слишком много опыта на двоих.

* * *

Когда наступает годовщина того дня, я беру напрокат парусную яхту и ухожу в море. В первые несколько лет я оставался на суше. И ночью, в полусне, явственно чувствовал, что низвергаюсь. Сквозь известняки острова, сквозь лежащие под ними граниты, влекомый мертвой тяжестью тела, – в жаркую тьму, в зубастые щели нижнего мира.

Се единственный полет, который мне оставлен.

Не полет, а падение.

В море, под парусами, я его не ощущаю.

А на земле мне порой чудится, что я падаю все эти годы, проваливаюсь сквозь кровати, полы, этажи, дороги, все горизонтальное и твердое, назначенное удерживать тела и предметы. Это падение медленно, как врастание дома в землю, но я его чую безошибочным инстинктом человека воздуха; я ввергнут гравитации, ее железному закону.

* * *

Я уже не помню небо того дня. Солнце? Ветер? Облака? Оно закрылось от меня. Я только помню, как мы начали снижение, – и низ, земля, вдруг властно потянул самолет к себе, а верх, небо, – сделался призрачным, недостижимо далеким.

Мы сделали все точно в соответствии с инструкциями. Мы не могли рисковать пассажирами. Нас хвалили потом на внутренних разборах: верные действия.

* * *

Это был обычный челночный рейс с севера на юг и обратно: привезти на исходе сезона припозднившихся бледнокожих курортников и забрать домой, в осень, предыдущую партию. Легкая работа, обычная работа: соединить два края Европы, два из ее морей: блаженное Средиземное и серую, затянутую туманами Балтику.

Полная загрузка; ни одного свободного кресла. Хороший прогноз: легкая болтанка над Альпами, и все. Никто не опоздал, никаких проблем с багажом, с таможней. Вылет минута в минуту, в стиле Мак-Ги. Два с половиной часа полета – славная прогулка, ровно, как по мостовой, даже над Альпами не трясло.

И мы уже готовились начать снижение, когда Земля приказала экстренную промежуточную посадку. Подозрение на бомбу на борту. Рядом с нами, выровняв скорость, пристроился истребитель, старая советская машина, чей силуэт я заучил еще новичком в летной школе. И при виде ее ко мне вспышкой вернулась вся прежняя острота рефлексов.

Мы оба понимали, что происходит что-то неправильное. Что-то нехорошее. Ошарашенный Мак-Ги был готов отдать мне управление. А я не взял. Мы оба по-разному испугались одного и того же: ответственности за пассажиров.

И Мак-Ги подчинился приказу. Объявил пассажирам, что вынужден произвести посадку.

* * *

Конечно, я знаю его имя. Но до сих пор зову его по номеру места, 19D: жалкие увертки сознания. Он ведь, может, и не задумывался, что маршрут полета проходит над страной, откуда он бежал, спасаясь от ареста. Или, наоборот, сентиментально хотел посмотреть с высоты на захваченную диктатором родину, куда не может ступить его нога.

Мак-Ги не разъяснил пассажирам, почему мы садимся. Просто экстренная посадка. И Девятнадцатый не сразу, наверное, догадался, что это именно из-за него. Думал, что это злая шутка судьбы, техническая неисправность, и вызвал стюардессу, кричал, что ему нельзя вниз, нельзя, нельзя, его арестуют, он политический, он беглец… А потом, наверное, заметил истребитель.

Я представляю, как падало его сердце. Как увеличивалась в иллюминаторах земля.

Эта последняя посадка стоит между мной и небом. Она как лестница, по которой можно спуститься только один раз.

И я внизу.

Поющая на мосту

Раз в неделю подполковник Лю, офицер посольства страны Кидань, ездил на работу на S-Bahn.

Раньше, в начале службы, он делал это утром по понедельникам, когда Берлин заводится, переключается в рабочий ритм после расслабленных выходных и хорошо слышны такты города, мелодии людских потоков, индустриальных циклов; долгие песни дорог и рельс, камня, асфальта, воды в шлюзах.

Лю всегда выходил на платформу ровно в 07.36, к поезду из Панкова. Пунктуальность есть подобие шлифовки, взаимной подгонки деталей, и он медленно притирался к городу, учась слышать и перенимать его темп и пульс. Так учил мастер, полковник Хо, что был хранителем посольства Кидань в Москве в самые опасные годы, когда солдаты двух стран сходились в схватках на границе.

“Первый рубеж охраны проходит далеко за стенами посольства, – объяснял Хо. – Первый рубеж – это сама чужая столица. Столица есть сердце государства. Слушай это сердце. Оно расскажет, если замышляется зло”.

И Лю научился слышать Берлин. Слышать точнее, чем смог бы любой другой выпускник особой кафедры военно-инженерной академии, куда брали только тройственно одаренных: живопись – музыка – поэзия, три высших искусства гармонии. Хотя об этом не объявляли официально – первенство не гармонично, – Лю знал, что он лучший в поколении, носитель редчайшего и благодатного знака Земли; избранный страж.

Поэтому именно его отправили в начале восьмидесятых в Берлин. Все еще собирающий, латающий себя после войны – и по живому разрезанный Стеной. Там требовались чуткость, предвидение, сила. Там противоборствовали Восток и Запад, бурлили энергии политических напряжений и трений; оружие чуяло близость неприятельского оружия, тысячи ушей и приборов слушали чужой эфир, сотни рук рыли тоннели на ту сторону, чтобы подключиться к кабелю связи или вывести агентов; там спорили, сойдясь в неразрывном, враждебном объятии, судьбы мира.

Лю научился слышать. Но в глубине души он боялся Берлина. Обладатель совершенного внутреннего слуха, он улавливал в городе нечто, чего не мог услышать. Нечто напряженно и тяжело молчащее. Вечно ожидающее в безмолвном бодрствовании.

Лю ощущал это нечто, даже находясь в самом сердце посольства, в тайном зале, где растет священная сосна с гор Фадан, для которой особый самолет раз в неделю привозит дождевую воду со склонов Фадан и сжатый