Аппетит - Филип Казан

Дитиери ждал меня. Если его хозяина ярость окрасила в цвет чернослива, то дворецкому едва придала розоватый румянец – скажем, обваренного морского карася.

– Предатель! – прошипел он.

– Предатель? Разве мессер Бартоло – республика? И в чем я могу быть грешен – я, который трудился день и ночь последние две недели, чтобы сотворить вещи, которых никогда – никогда! – не видели во Флоренции прежде, и только в честь вашего хозяина! Ответьте мне на это, мастер Дитиери! А вы сделали для своего хозяина что-нибудь, хотя бы близкое к этому? Когда вам приходилось вытаскивать из воздуха мечту и облекать в плоть? А? И кормить ею людей? И если уж мы говорим о предателе, я видел там мессера Лоренцо де Медичи, и он хлопал в восторге. Как и гонфалоньер Справедливости. Вот вам республика. Хотите закончить готовить этот ужин? Нет? Поручим мессеру Якопо это сделать? Только он уже напился и на ногах не стоит. На самом деле почему бы вам тоже не выпить, а? И не найти кого-нибудь другого, кого можно назвать предателем, а мне дать закончить работу!

Он яростно бранил меня, пока я выкладывал следующее блюдо: вареные голуби, заключенные в бланманже, – лучшее, что я когда-либо делал, с растертой курицей, розовой водой, миндалем, сахаром, бульоном из каплуна, имбирем, вержусом и корицей. Я уложил их в глубокое блюдо, залил бланманже и засыпал снежно-белую поверхность толстым слоем мака, пока не начало казаться, что на серебряном блюде нет ничего, кроме крошечных черных зернышек. Сверху я украсил блюдо звездами из тонкой серебряной фольги. Была также грудка теленка, фаршированная сыром, яйцами, травами и изюмом, на которую я насыпал самые темные розовые лепестки, какие только нашел на цветочном рынке. Потом суп из черной капусты, вареные телячьи ноги с соусом из инжира и черного перца, отварные утки с нарезанными черными трюфелями. Все ушло на стол. И Дитиери позволил это унести, потому что непрерывная процессия слуг входила и объявляла: «Мессер такой-то такой-то сказал, что съел сейчас самое вкусное блюдо в своей жизни».

Я разложил десерты и на этом закончил. Сладости были обычные, обычного цвета – по правде говоря, я не ожидал, что еще останусь на кухне, когда унесут черного лебедя. Сыр, айва, запеченная с медом, марципан, фрукты в карамели, и для каждого гостя – пирог, украшенный его собственным гербом. Все они заключали одинаковую начинку из изысканно приправленных пряностями фруктов и заварного крема, кроме одного.

Предыдущей ночью, пока варился осетр, после того как Каренца уковыляла спать, я вышел в садик с фонарем, ножом для срезания кожуры и миской. Хотя я не мог припомнить, чтобы когда-либо сидел там ночью с матерью, но все-таки чувствовал, что она совсем рядом. Это было печально, потому что она бы не одобрила того, что я решил сотворить. Я взял нож и сделал небольшой, но глубокий надрез на руке, чуть повыше запястья, достаточно глубокий, чтобы кровь потекла в миску. Потом перевязал руку и вернулся на кухню. Я влил кровь в маленький горшочек желе, добавил сахара, мускатного ореха и щепотку сушеной апельсиновой цедры, тщательно перемешал и, когда оно устоялось, заполнил им маленькую форму, которую сделал специально для этого. Другие пироги были готовы, но одна коробочка стояла пустая. Я обвел ее сладким заварным кремом, оставил постоять, а потом вдавил в крем розовые лепестки роз. Когда желе в маленькой форме застыло, уже почти рассвело. Я очень осторожно перевернул его и уложил в коробочку. Потом залил другим желе, совершенно прозрачным, сдобренным сладким вином. Потом закрыл крышку.

Дитиери холодно наблюдал, как я меняю отвратительные рабочие лохмотья на свою лучшую одежду. Я поставил десерт на длинный деревянный поднос и выбрал двух подавальщиков, чтобы нести его. В обеденном зале я подал каждому из гостей его пирог, начав с мессера Лоренцо, который пытался поймать мой взгляд. Однако я держал на лице профессиональную маску и обходил вокруг стола, пока не дошел до Барони. Я вручил ему его пирог, а он повернулся ко мне и сложил лицо в чудовищную гримасу: горделивая, благосклонная, благодарная улыбка от имени восхищенных гостей. Я его проигнорировал. Тессина смотрела в пространство, притворяясь, что слушает мессера Лоренцо, который разглагольствовал о правах на добычу квасцов. До меня вдруг дошло, что я больше никогда не буду стоять так близко к ней. Как легко было бы наклониться и припасть губами к белому склону ее шеи. Вместо этого я сосредоточенно закатал рукава, открыв запятнанный кровью платок, все еще обвязанный вокруг раны на моей руке. Тессина подняла глаза, взглянув на меня так, как благородная дама смотрит на слугу. Все выглядело идеально, кроме ее глаз: они были пусты. Наверное, мы стали зеркалами для опустошенности и отчаяния друг друга. Ее взгляд устремился к моей руке, потом она отвернулась обратно к мессеру Лоренцо и его квасцовым шахтам. Я взял последнюю порцию десерта и аккуратно положил на ее тарелку.

– Странный факт, моя госпожа, – сказал я. – Англичане, как я слышал, называют корочки своих пирогов удивительным словом. Они зовут их гробами.

Барони, чья улыбка прилипла к лицу, словно бархат, прибитый к сломанному стулу, поднял крышку своего пирога и заморгал от облегчения. Мессер Лоренцо уже ел.

Тессина очень медленно взяла ложку. Она приподняла корочку пирога с одной стороны, с другой – и сняла совсем. Я был уверен, только она видит то, что внутри: маленькое кроваво-красное сердце в кристально прозрачном желе, в гнезде из розовых лепестков. Она поколебалась, еще раз взглянула на мою перевязанную руку и закрыла глаза. Потом наклонила голову и очень осторожно погрузила ложку в желе. Всюду вокруг нее гости закапывались в свои пироги и провозглашали тосты за грядущую свадьбу, столь явственно благословленную Фортуной. Ложка Тессины поднялась с красным лакомством, и это были остатки моего сердца. Я отступил назад, поклонился в никуда и никому, потому что никто на меня не смотрел, и покинул палаццо Барони.

23

На следующее утро о пире знала вся Флоренция. Как какой-то мальчишка приготовил траурный пир, чтобы отметить быстро приближающуюся свадьбу Бартоло Барони. Как он подал Бартоло черного барана с обвисшим членом и сотню других черных блюд, так что казалось, будто стол засыпали углем. Как мессер Лоренцо де Медичи выл от хохота, а Бартоло пытался спасти лицо… Как именно, кстати? Что на самом деле сказал Барони – не передавалось. Бродило несколько слухов: что он нанял убийцу или даже нескольких, дабы покончить со мной; он помер от унижения; обожрался до ужасного приступа подагры или апоплексического удара, а то и паралича; вышвырнул Тессину из своего дома; женился на ней прямо сразу и там же. Первый слух меня, конечно же, тревожил, хотя я знал, что остальные – полная ерунда. Но тем вечером, после странного дня на кухнях Медичи, когда все работники перешептывались обо мне, меня вызвал мессер Лоренцо.

Это уже перестало быть столь экстраординарным событием, как за пару недель до того. Меня за это время вызывали трижды, всегда втягивая в разговор на какие-то глубокие темы, в которых я не разбирался и с которых старался вернуться обратно к еде. Только один раз, когда великий человек, весьма неожиданно, заговорил мечтательно о любви своего деда к простой пище Флоренции, я предложил ему посетить Уголино, торговца рубцом. В шутку, конечно: я не мог вообразить Великолепного, уплетающего рубец из глиняной миски посреди рыночной толпы. Однако он ответил, что прекрасно знает рубец Уголино и совершенно со мной согласен.