Последний приказ Нестора Махно - Сергей Богачев

Проворный старик за стойкой, ни каплей не замарав свои белоснежные нарукавники, упаковал торт и круассаны и, получив деньги, выдал с поклоном сдачу:

— Вы еще зайдёте?

— Искренне на это надеюсь, — подняв шляпу в знак почтения, Аглицкий откланялся гостеприимному кондитеру, после чего, так же, не торопясь, пошел в сторону ближайшей площади.

— А что сказал этот мужчина, в сером пальто, когда зашёл к вам? — спросил кондитера сотрудник отдела наружного наблюдения жандармерии, перейдя спустя четверть часа в лавку сладостей из парикмахерского салона напротив.

— Да ничего особенного, выпечкой интересовался… Собирался в салон мадам Ралеску зайти на часик, но почти сразу вернулся…

— Чччёрт… Есть у вас телефон?

— Сёмочка, как ваше ничего?

— Мадам Зборовская, ви же знаете, ничего бывает трёх видов — ничего хорошего, ничего плохого и ничего себе. Так у меня третье.

— Сёмочка, а что же ви кушаете, если теперь «ничего себе»? Ваша покойная мама просила меня на смертном одре за вами приглядывать! Что же я скажу мой почтенной подруге Саре Львовне, когда мы с ней повстречаемся в раю?

— Мадам Зборовская, скажите маме, что я хорошо таки устроился, ей не стоит волноваться. Плохих людей не берут в коммунисты, пусть она за меня гордится и спокойно отдыхает в своём райском саду…

— Сёмочка, я запомнила, но пока буду за вами приглядывать тут, если позволите…

— Будьте здоровы, мадам Зборовская, и не кашляйте!

Задову пришлось открыть окно, чтобы проветрить кабинет — табачный дым висел густым сизым облаком, пронизываемый светом настольной лампы.

— Товарищ начальник, Лёва! Ты решил выпить всю мою кровь? — Йося второй час общался с Задовым, рассказывая в красках и подробностях свои злоключения последних дней.

— Ты видел момент, когда его выводили?

— О боги! Не видел! Не ви-дел! Кондитер мне сказал! Я никогда с ним не встречался… Даже если бы меня, честного человека, эти деспоты пытали в румынских застенках, полных крыс и мокриц, я б его не опознал.

— Кури… — Задов протянул Йосе парку папирос. — А может, это и не он вовсе был!

— У меня от твоего курева уже чахотка скоро случится! — ответил Аглицкий, но всё же протянул руку к пачке. — Конечно, в Бухаресте по субботам в парикмахерских арестовывают шпиёнов, а что… Обычное дело… А потом ещё и дежурного в салоне оставляют. На него как посмотришь — чистое пугало. Чистое…

— Как ты ушёл? Ещё раз… — начотдела иностранной разведки, полковник НКВД Лев Задов учитывал особенности характера своего агента Аглицкого, имевшего способность за эмоциями и красками терять так много значащие подробности.

— Через сорок минут я ногами вышел из гостиницы с саквояжем и отбыл с попутным ветром на железнодорожный вокзал.

— Какой марки был ветер? — спросил Лёва.

— «Опель», кажется. Я не помню точно. Не солите мне душевные раны, начальник! У меня перед глазами та горилла бритая из салона стояла. Повсюду, гад, мерещился. Сел я в поезд на Констанцу и уехал. Ну не переться же мне напрямую! Как ты учил, воспользовался запасным маршрутом.

— С тобой больше багажа не было?

— Та не… Я ж обещал тебе, Лев Николаич, свои дела с твоими не путаю.

— Бумаги куда спрятал? — Задов стоял, опершись кулаками о стол и сверля глазами Йосю. Он всё пытался вытянуть из него подробности, позволявшие составить представление о том, что произошло с Тамариным, но, похоже, контрабандист не врал. Счастливый случай, холодный разум мадам Лаурель Ралеску — Ларисы Поляковой, дочери белогвардейского полковника, вышедшей в Бухаресте удачно замуж, а потом ставшей любовницей Кроитору-Тамарина, да недалекость жандармской службы наблюдения позволили одесскому авантюристу уйти от беды в тот момент, когда она уже стояла у него буквально за спиной.

— Туда, где банкноты вожу. В дно саквояжа.

— Коробку где оставил? В номере?

— Та что я, умалишённый? В саквояж положил, а на вокзале в туалете выбросил.

— Это ошибка, Йося… Ты улику с собой через полгорода вёз, — отчитал своего агента Задов.

— Я вас умоляю! Та кто ту коробку видел? Только курьер твой, да Лаурель эта из салона. Обычная жестянка из-под леденцов. Старая, правда, как моя соседка мадам Зборовская.

— Ладно, несущественно… Это тебе на будущее замечание.

— А будет ещё? — искренне удивился Йося. — Вот это да! Что я слышу! Доктор, у меня больные уши? Ты, Лёва, не ценишь свой кадровый состав, слышишь? Мне нервы лечить надо, фасон причёски менять и срочно худеть! Что ты! Иначе меня там узнают, и конец моей карьере разведчика… Клифт новый надо сообразить опять же… Ты же, как угорь, тут по кабинету два часа извиваешься, а правды не говоришь. Что, провалились твои румыны?

— Товарищ Аглицкий! — Задов нагнулся к Йосе, сидевшему на диване, закинув ногу за ногу, и зло прошипел ему в лицо:

— Вам положено знать то, что допустимо… Выводы я сделаю сам. Надо будет — поедешь…

Йося выждал паузу, пока начотдела отошёл в сторону, к окну, и не преминул ответить:

— Вот она, чёрная неблагодарность… Я ему и документики, и колбаски заморской, и чулочки для супруги, а он меня — к ногтю! А у меня мама болеет! Ей вредно волноваться!

— Ваша мама, товарищ Аглицкий, даже в своём возрасте здоровее папы Римского. Ты бумаги смотрел?

— Нет, конечно, Лёва! Что ты, что ты…

Аглицкий имел способность врать, не краснея. Этот талант не раз помогал ему «вешать лапшу на уши» румынским пограничникам и таможенникам. Собственно, используя эту свою способность, он и добился процветания в своём нелегальном контрабандном деле, при этом отдавая себе отчёт, что без покровительства Задова ему давно настала бы крышка.

В ту субботу, в Бухаресте, Йося трясущимися руками вскрывал потайное дно своего саквояжа. Места там было очень мало — только для крупных купюр тонким слоем. Связка бумаг никак не помещалась. Пришлось её разбирать по листам, складывать их вдвое и равномерно распределять по пустотам.

Поначалу бумаги на немецком у него интереса не вызвали — ну мало ли какие документы могли передать Задову из Бухареста? Но потом он, глядя на кайзеровского орла в титуле каждого листа, на надписи «совершенно секретно», отчётливо вспомнил лестницу в начале Дерибасовской, лужу крови под трупом француза и чувство отчаяния, постигшее его шестнадцать лет назад, когда обычный уличный разбойник стал мокрушником.

Потом в Йосином воображении всплыли Мишка Японец, красный командир Никифор Григорьев, отель «Бристоль» и допрос в ЧК.

«Вексель, немецкие марки, Ульянов-Ленин, Троцкий-Бронштейн» — не отрываясь, читал Иосиф, укладывая бумаги на дно. Несмотря на скудные познания в немецком языке, Аглицкий быстро смекнул, что не стоит дальше углубляться. «Меньше знаешь — дольше живёшь!» — учила его мама.