Роддом или Неотложное состояние. Кадры 48-61 - Татьяна Соломатина

Год после восьмого класса провалялась Габриэль на диване. Мать несколько врачей домой приводила. Да только Габриель всех со скандалами выгоняла. А некоторые — и сами уходили. Дочка их экзаменовать начинала на предмет медицинских знаний. Ну куда это годится!

Год бирючихой пролежала. Правда, испанский выучила. Английский и французский она уже знала. Мать понятия не имела — откуда. Ну, английский, положим, в школе проходят. Но не до степени же свободного чтения книг в оригинале.

Через год Габриэль встала с дивана. Сдала экстерном девятый и десятый классы. Получила аттестат. И поступила в консерваторию на композиторский. Через год — бросила. Хотя все уверяли — талант. Затем в МГУ (материна мечта!) поступила. Да не на какую-то там филологию, которую мать в своё время не подняла. А на факультет вычислительной математики и кибернетики. Но тоже ей быстро надоело. Сказала: скучно, тупые все.

Мать уж и не знала, что делать. Гордыня у дочери. А Габриэль над матерью смеялась. Говорила: плюшка наша московская в религию ударилась.

Так хоть в свою! А дочурка на год в Индию умотала. Куда! С её-то здоровьем! Мать плакала. Но Интернет бодро освоила и с дочерью переписывалась. И очень тосковала.

Ещё лет пять по планете моталась — чем жива была, непонятно. Зарабатывала — где переводами. Где кому портрет нарисует. А то и скульптуру изваяет. Хочет — по переходам на скрипке играет. А хочет — кому программное обеспечение наладит, софт напишет (мать понятия не имела, что это такое, надеялась — хоть что-то приличное.) И ещё была вроде как журналист. Но не на постоянной основе в какой-нибудь порядочной газете. А в десяти местах сразу. Мать такого не понимала. Но когда дочь купила им двухкомнатную квартиру, да поближе к центру — успокоилась. Но однушку продавать не стала. Сдала. Мало ли. А ну как дочка замуж выйдет — не мешаться же старенькой маме под ногами у молодых.

Габриэль только смеялась. И снова и снова целовала свою мать в макушку. Замуж она не собиралась. Мать тихонько плакала по ночам. Понимала: кто ж такую возьмёт? Хоть бы ребёночка… Но молчала. Дочь могла быть очень жестокой. Лучше не трогать.

Матери было уже шестьдесят, она уже вышла на пенсию. Габриэль исполнилось тридцать. Она была полностью довольна своим образом жизни. Хотя мать и зудела в углу, что при таких талантах можно было бы то и это, так и так, а не вот так, не растрачивать себя!

И вот как-то раз Габриэль сообщила матери, что беременна.

Мать сперва поворчала про позор без мужа. Тихонечко, чтобы дочь не слышала. А потом — обрадовалась, разрыдалась, вспомнила всю свою жизнь. И даже хотела спросить, кто отец. Но испугалась. А потом испугалась ещё раз, когда её умная и талантливая Габриель стала её пугать тем, что будет рожать в воду. В воды. В священные воды Ганга. А то, может, и под стогом. В поле. Не решила ещё. Во всяком случае ко врачам — точно не пойдёт. Потому что они запретят ей рожать. Несерьёзно говорила. Вроде как. Вроде как над матерью шутила. Но когда срок был уж недель под тридцать — мать подступилась к дочери с серьёзным разговором, преодолевая страх. Потому что любила её больше жизни. А когда ты любишь больше жизни, переступать через инстинкт самосохранения легко и просто.

— Габриэль! Ты обязана пойти к врачу. Где это видано?! Такая умная женщина! Двадцать первый век на дворе!

— Да, мама. Непременно пойду. Уже можно. Пойду как-нибудь, — неожиданно спокойно ответила матери Габриэль, не отрываясь от очередного чтива на бог знает каком языке.

— Что значит: уже можно?! — Переспросила мать и даже смело присела на край кровати, и позволила себе отодвинуть книгу и взять дочь за подбородок. Чтобы та посмотрела ей в глаза.

— Уже никто не заставит сделать аборт. И раньше бы не заставили. Но нервы бы вымотали.

— С чего бы вдруг врачи заставляли бы здоровую молодую женщину делать аборт?! — удивилась мать.

— Ах, мама, мама! — Улыбнулась Габриэль.

Приподнялась на локте. И нежно поцеловала мать в опрятную толстую щёчку.

Мать начала встревожено кудахтать, что, конечно же, Габриэль, возможно, не так здорова, чтобы шпалы укладывать. Но ничего такого у неё нет — она её в детстве таскала по врачам. И вообще, она такая просто в папу.

— Угу, — снова спокойно отозвалась Габриэль, уже вернувшаяся к чтиву. — Вся такая просто в папу, который вдруг упал и умер посреди репетиции. — Мамуля, я в двенадцать лет поставила себе диагноз.

Мать аж подскочила.

— Нет у тебя никаких диагнозов! Никаких! Кашляешь, потому что в яслях как простудилась на сквозняках — так и пошло-поехало! А близорукая ты, потому что испортила себе глаза чтением. Нельзя столько в детстве читать, когда другие детки…

— Мама! Я пытаюсь себя контролировать! — Габриэль чуть повысила голос. — Но ты помнишь, что не всегда получается, ага?

Мать сразу испуганно замолчала.

— Не волнуйся, всё будет хорошо. Или — нехорошо. Но — будет. Если я умру — позаботься о моём ребёнке.

Мать всё ещё молчала. Но по щекам катились слёзы градом. Габриэль отложила книгу.

— Мамочка! Так хочется шарлотки. Невероятно!

Мать всплеснула руками.

— Так что ж ты молчишь!

Габриэль рассмеялась.

— Не молчу. Говорю.

Жизнь матери на ближайший час обрела смысл. Даже на три. Габриэль сперва яблоки не устроили, и мать гоняла за кислыми. Затем — сахар. Затем — тесто. Лишь пятая или шестая шарлотка наконец удовлетворила дочь. Да так, что она съела аж стограммовый кусочек! Мать была на вершине блаженства.

Ещё через три недели дочь стал мучить кашель. Куда больше, чем обычно. Мать закупила тьму сиропов и таблеток — но дочь отказывалась их принимать, мотивируя тем, что все они без пользы. Не вообще. А конкретно ей — без пользы. И часто держалась рукой за грудь. Мать знала, что дочь мучают боли в груди. Габриэль давно ни на что и никогда не жаловалась матери. Последний раз лет в пять наверное. Но мать знала, что у дочери боли в груди. При таких-то хронических бронхитах — как не быть! Потому и закупала ей сиропы, и заваривала травки, чтобы ещё большую себе боль не накашляла! Как те бронхи ещё не разорвались, тьфу-тьфу-тьфу! И к врачам никак не хочет, зараза! Говорит — ещё не пора рожать. А как станет пора — так ванну мне наберёшь! — И смеётся. Вот станет сама матерью — поймёт.

Ворчала мать в основном на кухне. Хотя и была теперь в её распоряжении отдельная комната. Но на кухне ей было уютно. С тех пор, как на пенсию вышла — только на кухне и торчала. Всё пекла, пекла… Как будто в промышленных масштабах за жизнь не напеклась. Подруг закармливала. Соседей одаривала. На кухне всегда очень приятно пахло.

Габриэль выползла во владения матери. Прозрачная — ужас! Килограммов дай бог пятьдесят при росте метр восемьдесят! На каких дрожжах забеременела-то, господи!

— Мама, сделай мне чаю с мятой.