Теткины детки - Ольга Шумяцкая

— Он столько работает! — вздыхала Рина. — Ему необходимо уединение!

— Уединение, конечно, ему необходимо. Главным образом от Рины, — комментировала Ляля.

В дачный кабинет Арик перетащил огромный стол под зеленым сукном — такой стоял у него когда-то в советском НИИ — и страшное количество книжных полок. На полках громоздились альбомы с фотографиями, бутылки с коллекционным коньяком и виски, чугунная голова Льва Толстого и полное собрание сочинений Мариэтты Шагинян.

— Статьи о Ленине почитываешь на досуге? — спросила Ляля, когда их всех впервые пригласили на дачу.

Арик хохотал и открывал коньяк.

Рядом с большим домом стоял еще один, поменьше, о двух этажах, но тоже из красного кирпича.

— Аркашеньке, — прожужжала Рина на ухо Татьяне. — Когда женится, — и повела на экскурсию по дому.

Домик был хорошенький, как конфетная коробка, с розовым кафелем в ванной, обоями в цветочек и семейными фотографиями в серебряных рамочках, развешанными по стенам. Чтобы Аркашенька не забывал родителей. В спальне на кружевном покрывале лежали две розы — белая и алая, слева и справа.

— Она что, с ума сошла? — тихо спросила Татьяна Лялю. — Пластмассовые цветы, как на кладбище.

— Сейчас модно, — так же тихо ответила Ляля. — Как в лучших домах Филадельфии. Гнездо любви, черт возьми, — добавила она мрачно и повернулась к Рине: — А что, у Аркашеньки кто-нибудь есть?

— Боже упаси! — воскликнула Рина и даже взмахнула рукой, как испуганная курица крылом. — Боже упаси! Он еще так молод, совсем ребенок! Нежный мальчик! — и начала жаловаться, что строительство дачи материально их совершенно подкосило и что надо срочно что-то предпринимать.

— Ну, предпринимать — это как раз по части Арика. Он у нас предприимчивый, — сказал Леонид.

— И эти облигации… — бубнила Рина. — Все обесценилось. Газетная бумага и та дороже. Тетки нарочно их мне завещали, знали, что они ничего не стоят. А самое ценное она с собой увезла, в свой Израиль, я знаю.

Татьяна вспомнила обшарпанный шкаф тетки Муры, и ее передернуло.

В новенькой кованой беседке, еще не успевшей увиться виноградом и оттого казавшейся пустой и неуютной, будто поставленной на семи ветрах, Арик жарил шашлыки. Дым поднимался вверх, обволакивал коричневую лысину, лез в глаза, высекая тяжелые, дымные, жгучие слезы.

— Как раньше. — Арик утирал мокрые щеки. — Как в Мамонтовке. Да? — И глаз его наливался новой шашлычной слезой.

Через месяц от тетки Муры пришло письмо.

— А ехать вам совсем ничего! — радостно сказал человек по имени Рудик.

Совсем ничего — это две пересадки на метро, час на чужой ноге, носом в волглую плащовку чужой куртки, к концу зимы впитавшей все мыслимые и немыслимые запахи муниципального транспорта — тяжелого пота, немытого тела, невыполосканных стиральных порошков, французских духов польского производства и освежителей для полости рта, слегка подпорченных застарелым кариесом и свежим перегаром. Потом минут пятнадцать на автобусной остановке. Ноги — в ледяной жиже, голова — на ледяном ветру. Пятая остановка ваша. Дорогу сразу не переходите, дойдите до перекрестка, буквально пятьсот метров, там осторожней под горку, мальчишки раскатывают, скользко очень. На перекрестке светофор, только плохо работает. Неправильно показывает. Дождитесь красного — да-да! именно красного! — и бегите как можно быстрей. Он переключается сразу. Вдоль забора — знаете, такой бетонный, как на стройках, только там не стройка, там кладбище, но вам туда не надо, ха-ха-ха! Я говорю, ей туда не надо! Это жена, интересуется, почему я вам смеюсь. Так вот, вдоль забора до конца и сразу во двор. Наш дом третий с противоположной стороны. Я говорю, третий с противоположной стороны! Это жена, интересуется, зачем я посылаю вас на противоположную сторону. С этой стороны она не дойдет! Я говорю, не дойдет с этой стороны! А! Вы ее не слушайте. Вы меня слушайте. С этой стороны, где вы пойдете, наш дом седьмой, но счет идет наоборот. Так что вы с этой стороны не считайте, считайте сразу с противоположной. Нет-нет, заходить с этой, а считать с той. Наш подъезд номер пять. Код 1486. Четырьмя пальцами одновременно. Если не нажмется, кричите. Что кричать? Как что? «Рудик» кричите! Ру-дик! Наши окна, правда, в другую сторону… Нет, туда не надо, там овраг. Я выйду на лестничную клетку, буду ждать, как вы мне кричите. Что? Нет, это совершенно исключено. Во-первых, у меня гайморит. Как раз сейчас обострение. И потом, ваша тетя Мура твердо обещала, что вы сами приедете. Я не могу бегать к метро с каждым письмом.

Письмо от тетки Муры свалилось как снег на голову и внушало большие опасения. Нужны были очень веские основания, чтобы вообще писать письмо, да к тому же присылать его в Москву с незнакомым и, кажется, немножко полоумным Рудиком. Письма не писали давно. Года два, если Татьяне не изменяла память. Письма прекратились почти сразу после ее приезда из Израиля. Вдруг обнаружилось, что можно звонить — запросто, по коду, и не так уж дорого, и не надо ждать по пять часов, когда телефонистке вздумается вас соединить. И вообще — все как у людей, в смысле — как во всем мире. Звонки тетке Муре стали ритуалом. В воскресенье вечером, когда вся семья дома, да и скидки, что немаловажно, набирался тетки-Мурин номер.

— Тетечка Мурочка! — кричала Татьяна. Разговор с теткой Мурой почему-то всегда проходил на повышенных тонах. — Вы как? Как глаза? Что сказал врач? Как Мулька? Ощенилась?

— Немедленно клади трубку! — орала в ответ тетка Мура. — На сколько мы наговорили? Это же бешеные деньги!

— Ни на сколько мы не наговорили! У нас скидки по выходным, ну, вы помните.

Но тетка Мура ничего такого не помнила. Для нее жизнь давно уже раскололась на «вы» и «мы», «у вас» и «у нас». «Вы» относилось к прошлому. «Мы» — к настоящему. Последний разговор с теткой Мурой совсем вывел Татьяну из себя. Откричав положенное про телефонные счета, которые Татьяна получит буквально завтра, разумеется, забудет оплатить, а если не забудет, то не оплатит все равно, потому что нет таких денег, уж она-то, Мура, знает, будьте уверены, так вот, нет таких денег, которые можно за просто так выложить за разговоры со старой, никому не нужной бабкой, затерянной в песках Иудейской пустыни.

— Камнях, — машинально поправила Татьяна.

— Что? — осеклась тетка Мура.

— Я говорю, затерянной в камнях. В Иудейской пустыне не песок, а камни.

— Камнях, — послушно согласилась тетка Мура и продолжила экзекуцию.

Минут через пятнадцать она иссякла и начала блеять что-то невразумительное. Невразумительное заключалось в том, что тетка Мура хотела Татьяну о чем-то попросить, а Татьяна не могла понять о чем. Наконец тетка Мура решилась.

— Позвони Рине! — сказала она сухим тоном человека, заранее готового к отказу.

— Нет! — твердо ответила Татьяна, уже понимая, о чем дальше пойдет речь.

— Позвони Рине! — еще суше сказала тетка Мура. — И зайди.