Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

— Отпраздновать день рождения в обществе Геллхорн — истинное удовольствие, большее наслаждение может доставить только общество двух Геллхорн, — ответил Эрнест. — А твоя мама точно не обидится, если я буду работать?

— Мэти обидится, если ты не будешь работать, Клоп. Она не привыкла доставлять окружающим неудобства и хочет, чтобы мы оба жили в привычном деловом ритме.

В тот день, накануне юбилея Эрнеста, мы, с утра хорошенько поработав, вышли в море на катере «Пилар». Я предложила половить рыбу и сказала, что буду рыбачить вместе с ним, но Эрнест возразил, что это занятие лучше оставить для выходных, а в будни ничто не должно его отвлекать. В итоге мы взяли с собой книги, продукты для пикника и торт, который я испекла лично. Кстати говоря, не так уж и плохо получилось. Выйдя в море, мы просто сидели рядом на палубе и читали под тихий плеск волн о корпус «Пилар». Когда небо стало темно-синим, а тени сделались длиннее, мы убрали книги, налили себе по бокалу хорошего красного вина, расстелили скатерть и выложили на нее продукты и мой торт.

— Бывают дни, когда работа совсем не идет, — посетовал Эрнест.

— Не переживай, Скруби, роман у тебя все равно получается просто замечательный, — сказала я.

— Ты и правда так думаешь?

— Та сцена, где Роберт беседует с пожилой испанкой… Забыла, как ее зовут?

— Пилар.

— Да, точно. — «Как наш катер», — подумала я про себя. — Так вот, когда он вспоминает о своем отце — это так забавно и трогательно одновременно.

Это было действительно гениально написано. Джордан рассказывает Пилар, что его отец всю жизнь был республиканцем и что он застрелился. Собеседница думает, что республиканцы в Соединенных Штатах такие же, как и республиканцы в Испании, то есть это храбрые люди, которые скорее убьют себя, чем выдадут фашистам важные сведения о своих товарищах. «Твой отец покончил с собой, чтобы избежать пыток?» — спрашивает пожилая женщина у Роберта. И он отвечает утвердительно, не уточняя, что его терзали собственные демоны. Что может быть печальнее, чем сцена, в которой сын рассказывает о самоубийстве отца? Но Эрнест смог подать ее с юмором, и это было поразительно.

— Да, это так смешно и проникновенно, но смех не умаляет ценности истории, — заметила я. — Смех поднимает ее на другой уровень, и она еще больше цепляет за душу.

Эрнест наслаждался моментом. Это было именно то, что он хотел услышать. Я оценила особый подход к письму, благодаря которому его истории становились шедеврами. О подобном комплименте мечтает каждый литератор.

— Я еще никогда не писал так тяжело и так упорно.

— Тут мы с тобой похожи.

Эрнест отпил глоток вина, съел кусок торта, посмотрел на воду, как будто прикидывая, не стоит ли подойти к штурвалу, и сказал:

— Я хочу дожать роман до начала войны.

— Знаю, Бонджи. Знаю.

— Ее ничто не остановит, и она не будет похожа на все предыдущие.

— Война приближается с каждым днем. Но люди предпочитают этого не замечать.

Я подумала, что мы могли бы поехать на эту войну. Я бы хотела туда отправиться. Как оказалось, лучше всего у меня получалось писать о войне.

— А пока она не началась, остается только сочинять романы, — сказала я.

— Этот роман — самое важное, что я делал в своей жизни, Кролик.

Это прозвище повисло между нами. Мы смотрели на синюю воду, солнце уже почти скрылось за горизонтом, но его лучи еще подсвечивали дальний край моря. Кролик. Это прозвище дал мне Бертран де Жувенель, мой бывший возлюбленный. И так называл Марию, испанскую девушку, герой нового произведения Хемингуэя. Казалось бы, что здесь такого? Если уж на то пошло, то у одного из персонажей моего романа были какие-то черты Эрнеста, а события, которые переживала героиня, были схожи с моим собственным пражским опытом. Но Кролик? Так звал Роберт Джордан ту девушку. Однако Роберт, до того как вступил в интербригаду имени Авраама Линкольна, был преподавателем испанского и, следовательно, хорошо владел этим языком. А потому он просто не мог не знать, что испанское слово «кролик» означает еще и женский половой орган.

Вернувшись домой, мы почистили зубы, в которых застряли крошки от торта, улеглись в постель и занялись сексом.

— Муки, а ведь мы можем так жить всегда, — сказал Эрнест. — Утром будем писать, днем играть в теннис или рыбачить, а по вечерам ужинать в Гаване, или на «Пилар», или прямо здесь, за нашим скрофулезным столом.

— Скрофулезным в стиле Геллхорн?

— Ну да, за нашим восхитительным, с оттенком очарования столом.

— И со щепоткой глупости.

— Можно и без нее. Пусть будет «скрофулезный» в новой редакции, от Эрнеста Хемингуэя: бесподобный, с ноткой очарования, но без всяких глупостей. Ну что, поселимся здесь навсегда, вдвоем: только ты и я?

— А как же твои дети? — как бы невзначай спросила я.

— А мальчики будут приезжать к нам на каникулы.

— Значит, навеки поселимся здесь, в «Финке Вихии»?

— Или в любом другом месте, по твоему выбору, я только перевезу туда свою пишущую машинку, — ответил Эрнест.

— Ты забыл про весы.

— Ну да, и весы тоже прихвачу, куда же без них.

— Тогда нам лучше остаться здесь, Клоп, из-за твоих записей на стене. Если мы переедем, то весы сможем взять с собой, а вот стену придется оставить.

— Мы будем жить в «Финке Вихии» и возьмем один псевдоним на двоих: мистер и мисс Хемингхорн.

— Мне больше нравится мистер и мисс Геллингуэй.

Эрнест рассмеялся, притянул меня к себе, и мы обнялись, крепко, как я любила.

— С Полин я объяснюсь, как только она вернется из Европы, — пообещал Эрнест. — Мышонок и Гиги будут еще в лагере, так что я смогу с ней все уладить, а потом заберу мальчиков из лагеря, увезу на ранчо в Вайоминг и уже там им все объясню. А заодно и с Бамби могу встретиться, они с Хэдли и Полом тоже собираются в те края. Все образуется как нельзя лучше, вот увидишь.

— Ты в этом уверен, Клоп?

— Уверен, Муки. А ты разве нет?

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба

Июль 1939 года

А назавтра, с двухнедельным визитом в честь юбилея Эрнеста, к нам приехала Мэти. Наш именинник с утра поработал, а потом возил гостью по острову, показывал ей окрестности, знакомил со своими друзьями. Праздничный обед устроили в Гаване, и за столом в основном говорили Эрнест и Мэти. Мама сразу пленила Хемингуэя, казалось даже, что он любит ее больше меня, и я считала — не без оснований, — что Мэти этого достойна. Но беседовали они в основном обо мне: какой я была в детстве и почему с тех пор так мало изменилась.

— Это все мама виновата, что я выросла такой активной и независимой, — сказала я. — Она вечно таскала меня на марши суфражисток.