Евангелие зимы - Брендан Кили

– Этого явно недостаточно! Истерию разжигают не газеты. Вы так мне ничего и не скажете? Где, черт побери, отец Грег? Вот он бы что-нибудь сказал. Где он?

Отец Дули взял подставку с тремя стаканами кофе.

– Отец Грег сейчас болен, давайте не будем его беспокоить. Он не отвечает на звонки. А я отвечаю. По телефону прихода. Всем нам следует заняться куда более важными делами, и прекратите эту травлю.

Сторонник строгих правил, отец Дули всегда ходил с недовольным каменным лицом, но, стоя с серой картонной подставкой, плясавшей в его руке, он утратил обычное хладнокровие, и привычная маска начала трескаться.

Пол ткнул пальцем в грудь отца Дули, и мне показалось, что старый священник сейчас опрокинется навзничь.

– Вы несете ответственность наравне со всей церковью, – сказал Пол. – Вы точно так же виноваты. Вы не можете просто утрясти это со своим начальством. Мы тоже заслуживаем справедливости.

Отец Дули кивнул.

– Извините, – сказал он и повернулся к выходу. – О Господи, – пробормотал он, открывая дверь.

Женщина рядом с Полом погладила его по плечу. Он шлепнул ладонью по прилавку у кассы, и женщина попятилась.

– Ноги моей в этой церкви больше не будет! – крикнул Пол. – В нормальном мире это называется укрывательством преступника, черт побери! – Женщина подвела его к своему столу. Пол подтянул стул и подсел к ней и ее подруге. В кафе поднялся гвалт оживленного обсуждения.

– Нет, ничего себе – сюда пришел! – сказала Джози. – Либо он самый тупой в мире, либо ему все по барабану. Мой отец говорит, это не что иное, как надменность. Кардинал как-его-там поверить не может, что в прессе поднялся такой скандал. Они надеются, что все как-нибудь утрясется. – Она взглянула на меня, и по беспокойству, проступившему на ее лице, я понял, что моя игра разоблачена. – А что ты думаешь? – спросила она. – Ты же работал в Драгоценнейшей Крови Христовой! Что, вот правда ничего не было?

– Честно? – негромко спросил я. – Я хочу, чтобы все это улеглось. Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь еще.

– Ты же сам всегда говоришь о новостях, – сказала Джози. – А это вообще особый случай. Тут детей касается.

– Почему особый? – спросил я.

Она покачала головой.

– А вот особый. Это как двойное преступление. Детей не просто жестоко оскорбили, им все будущее испортили. Совершенное против них преступление будет преследовать их всю жизнь.

– Так-таки преступление?

– Да, преступление, и хорошо, что мы можем вмешаться. Что, черт побери, происходит в этом мире? Я становлюсь злой, террористы захватили больше половины мира, какие-то типы рассылают сибирскую язву конгрессменам и сенаторам, американцы вступают в «Талибан», а теперь еще и священники начали нападать на детей? Да что это, конец света наступает, что ли?

– Чепуха, – повысил я голос. – Тебе известно, сколько добра делает церковь? Разве можно сбрасывать это со счетов?

– Ты рехнулся? Ты их защищаешь? Ты что это, вдруг стал ревностным католиком и защищаешь общие интересы? Да тут слепому ясно: виновны без всяких оговорок! Подумай о пострадавших детях! Это несправедливо, что им пришлось такое пережить, а мы узнали только потому, что некоторые из них не стали молчать!

– Может, дети не стали молчать, потому что им захотелось внимания? – спросил я и засмеялся, не зная, почему. – Один сказал, а за ним и другие стали повторять, ухватившись за очередную сенсацию?

– Не смешно, – сказала Джози. – Ты что, псих?

– Чего ты ко мне с этим пристала? Почему ты меня допрашиваешь?

– Тебя? – спросила Джози.

Она замолчала и допила кофе. Я ничего не мог придумать – любое слово, приходившее на ум, изобличало меня еще сильнее. Я готов был отрезать себе язык и послать его почтой в Кровь Христову с запиской: «Пополнение для вашей проклятой коллекции».

– Пойдем домой, – сказала Джози. – Все это слишком странно.

– Это уж точно, – согласился я. – Можешь мне поверить. Меня как будто предали, понимаешь? Я там работал, все было нормально, и вдруг все резко стало плохо.

Джози слушала меня, опершись подбородком на сложенные руки, и осталась спокойной, когда я замолчал.

– Прости, я веду себя как дурак, – добавил я. – Я был бы рад объяснить лучше. Я только хочу, чтобы все пришло в норму.

Она потянулась через стол и стиснула мою руку.

– Ты не дурак, – сказала она. – Уж кто-кто, но точно не дурак.

Мы вышли, и Джози повела меня куда-то за угол на довольно уединенную парковку за магазинами. Я почувствовал ее губы у своих губ – они льнули, притягивая меня, – и попытался ответить. Мне казалось, я тоже этого хочу, но пришлось сделать над собой усилие. Джози прижималась, а я словно ускользал, хоть и стоял у самой стены.

– Пожалуйста, обними меня, – сказала она.

Я сделал, как было велено. Губами Джози приоткрыла мой рот и начала работать языком. Я стоял неподвижно.

– В чем дело? – спросила она. – Ты что, не хочешь?

Я хотел, но не так искренне, как Джози, – без ее энтузиазма, без малейшего подъема. Я кивал, улыбался, копировал выражение ее лица. Мы прильнули друг к другу, и я реагировал, как мне казалось, правильно: повторял движения Джози, терся носом о ее нос, перемежая глубокие поцелуи легкими. Я придерживал ее затылок, трогал ухо и целовал по заведенному образцу: раз-два-три, считаем шаги, выполняем заученную комбинацию.

Джози схватила меня за руку и начала водить ею вверх и вниз по своему боку, а сама стала поглаживать мне спину. Я продолжил, как она показала. И вдруг почувствовал, что не понимаю желания, не умею его распознать и выразить, не умею говорить прикосновениями, слушать своим телом и отвечать; я только знал, как быть объектом желания и как подчиняться.

Я шарил руками по ее телу, но Джози не реагировала так, как я рассчитывал. Возбуждение не приходило, ничто во мне не дрогнуло. Джози это почувствовала – или рассердилась. Она несколько раз перекладывала мои руки.

– Трогай меня там.

Я подчинялся, но без эмоций – не было ни желания, ни страха. Я быстрее водил руками и сильнее тискал ее, но это были не мои руки. С самого дна черной бездны внутри меня раздавался голос отца Грега, пыхтящий о боге и о том, что он в нас, и о любви, любви, любви. Сейчас во мне ничего не было. Между нами никогда ничего не было – теперь я точно мог это сказать. В нас ничего не было.

Джози, видимо, почувствовала мою опустошенность.

– В чем дело? – огорченно спросила она. – Чего ты хочешь? Что ты хочешь сделать?

– Не знаю. Я не знаю, что делать. Хочу знать, но не знаю.

Минуту мы стояли молча.

– Не получается, – сказала она тихо.

– Должно, – сказал я.