Радуга и Вереск - Олег Ермаков

— Сорочий сын, рогозиная свита, холщовые порты, мочальная покромица, войлочная шапка, глиняный шелом, соломенный доспех. У отца ты был не в жаловании, у матери не в любви, без государства ты человек, а друзья у тебя всю неправду тебе делают за твою великую глупость!

А тот ей в ответ, хлопая глазами и разводя руками:

— Душа моя! Милая красная девица, то тебе не ведомо, каков я есть добрый и именитый государь, а ты мне будешь и животу моему государыней.

— Ды прыбытку яе добранька, хлопец![150] — не выдержав, дал ему кто-то совет из толпы.

Девица гневно изогнула брови и погрозила кулаком в толпу, топнула ногой. А сама снова закричала в лицо своему дворянину в драной шляпе с пером:

— Кошачье отродье, упырья рожа, медвежий взгляд, волчья сыть, щучьи зубы, ленивые глаза рачьи, налимье сердце, свиные брови, овечья душа.

Маленький чернявый мужик слева от Николауса пробормотал, качая головой: «Іш, крые як, чертяка… бабе ученье кепскае…»[151]

А добрый молодец дворянин лишь облизывается да отвечает так:

— Душа моя, милая красавица девица, есть у тебя чистой красной луг, а в нем сладкая трава. И пустил бы я своего доброго коня наступчивого в твой чистой красной луг!

А та орет:

— Ежова кожа рожа, сомова шкура, стерляжий нос, осетра спина, глуп глупец. Ведь я знаю: хошь удавись, утопись, никто по тебе не потужит, плакать не станет за твою великую глупость.

— Ну і блядзь же, — снова пробубнил тот чернявый курносый мужичок возле Николауса.

А дворянин на помосте отвечает девице своей:

— Душа еси моя, милая, красная девица, конь мой в лугу твоем летовал бы, а я бы, молодец, опочил бы у тебя, красная девица, на твоих крутых бедрах.

Жолнеры ржали во всю мочь. А какая-то старуха потянула прочь за собой девчонку. Видно, внезапно пришла и накинулась. Та не хотела уходить. Старуха в высоком черном платке поверх шапки огрела девчонку клюкой. Это уже заметили и остальные. Раздался смех, послышались реплики. Там как будто еще один небольшой чуланчик потешный образовался. Озираясь на эту сценку, Николаус вдруг вздрогнул — среди толпы ему блеснули удивительные глаза. Он отклонял голову направо и налево, потом немного отступил назад и наконец увидел Вясёлку. Она была в неказистом треухе, в сарафане поверх рубахи — не видеть сарафана, так и за паренька можно принять… Только у пареньков не бывает таких лучистых глаз. Николаус поискал взглядом Петра-иконника, но не увидел. Он обернулся к Плескачевским, те были захвачены потешным зрелищем. Помедлив, он начал было передвигаться в сторону Вясёлки, как вдруг увидел рядом с нею вместо Петра — Бунакова в желтом кафтане, в темно-красной бархатной шапке.

А действо на помосте продолжалось. Дворянин в шляпе немецкой в сердцах сказал наконец, что нет у него больше сил хулу эту сносить от красной девицы, а больше всего нестерпимо людское мнение: срам один, — а потому уезжает он на дальнюю чужую сторону, чтоб срам сей избыть, да и вся недолга.

Тут девица приуныла, схватилась за голову и кинулась к нянькам и мамушкам — они и сами тут как тут, в платках, размалеванные, с огромными задницами. Девица просит совета, как быть, как с дворянином помириться. Те ей советуют, де, стань пред ним и повинись, челом добей, легко и отходчиво сердце молодецкое, не в пример злому женскому сердцу.

И она схватила молодца за руку да снова закричала:

— Бешеный ты бес, воронья душа, слепого походка, куда ты брести думаешь, кому надобен, кроме меня? А ведаешь ты и сам, холопа мне не купить, а без холопа не жить, а без друга не быть, а без милого не жить, и нищего кормить. И ты живи у нас да не будь глуп, не рыщи по многим улицам, в чужие дворы не ходи, по щелям не смотри, собак не дразни, а на меня погляди, а я за тобою вслед посмотрю. А коли будешь пьян, ты ляг да спи, а утром стань да у нас пребывай.

И дворянин разулыбался:

— Душа моя, милая красавица, уж ты, государыня, накормила меня сахаром и напоила сладким медом и зеленым вином и утешила меня своими умильными словами, как туча, что испущает медвяные росы на всякие разные цветы. И ты сидишь во терему, как солнышко, и любовь твоя аки Авдотьи Семеновны жены казака Семена Константиновича Карамышева, Роксаны царицы Александра Македонского!

— Так засилати сватів! — гаркнула красавица с таким азартом, что все снова засмеялись.

И явились сваты, им стали перечислять приданое невесты. Там значились: восемь дворов крестьянских меж небом и землей, поверху воды и леса, да восемь дворов бобыльских, в коих полтора человека с четвертью, а именно три человека работники, четыре в бегах, два в бедах, один в тюрьме ляшской, другой в воде. И терема — два столба вбиты в землю. Много амбаров без задних стен, а внутри сто окороков капусты, вяленых тараканов связки и четыре пуда каменного масла. И есть конюшни, в них журавли стоят да палочки с песьими головами да один конь богатырский: шерсти нет, передом сечет, а задом волочит. В коровниках пять кошек дойных. Восемь ульев диких пчел — враз рыло разнесет, как у поросенка гладкое будет, и задница слипнется, хоть каменья ешь или на кол иди. А еще завод сухарей, овин киселя, сто кадушек соленых лягушек. То утверждают мамушки да нянюшки, кот да кошка, да еще поп Ерошка.

После этого выступили вперед сваты — и давай расписывать приданое жениха.

Там было: люциперная картина да песья образина, черт, рисованный на бересте весь в коросте. Посуда: липовые котлы, что прогорели на дне, сосновый кувшин, бумажные тарелки, табачная люлька, горшок и свиной рожок. Платья: на голову жбан, на плечи рыбья чешуя, кафтан из лыка и шуба из волка, то ли из собаки, а может, из кошки с мышью. Сапоги кирпичами. Рубаха из пены от пива. Еще праздничный убор, в котором лазят к соседу кур красть. Песочный колпак, да в нем мертвый рак. И земли: на три пядени пашни в башне, пустошь тараканья, деревни меж Римом и Персией, на Ледовитом окияне. В той деревне по переписи крестьян: Степан шалый да Стефан малый, без пятки, но с клешней и копытом. Дворовый человек Вакула, которого вздуло. Лежит да пердит, ветрами корабли в Рим к папе гонит. И ксендз безбородый службу на том корабле служит: Месяца кентавра в нелепый день памяти преподобного завсегдатая кабака шального, нареченного во иночестве Корчемное вино, скрытно выкуренное. Да уповает пропойца, дабы в кормче взахлеб напиться, а остатки вина пусть своим же останутся. Слава и ныне хриплая с позором. Святая слава кабацкая. Блаженны сущие во кружале твоем, о Бахус: во шкалики шкаликов будут они восхвалять тебя. Славы ни малой не воздали мне, когда опустела мошна моя.

Незаметно речь повел комедиант в сутане с большой глиняной кружкой в руке. И дальше он возгласил: