Мы из тайной канцелярии - Дмитрий Дашко

«Нет, братишка. Сам не возьму и тебе не позволю!»

«Дурак ты, Ваня, и уши у тебя холодные», — обиделся я, в душе понимая правоту предка. Такая благодарность была сродни попытке купить нас.

Догадавшись, что решение копииста окончательное, князь хмыкнул и убрал деньги, причём с явным облегчением, отнюдь не с обидой.

«Да ведь этот козёл из-за копейки готов удавиться!» — догадался я.

«Именно! А ты ему потакать хотел. Он бы потом думал, что с нами за полушку что хошь делать можно!»

«Ладно, братишка. Прости!»

«Бог простит».

Иван взял с Трубецкого расписку по всей форме. Отчётность важна в любом деле, особливо в нашем. К тому же в полученной бумаге пусть другими словами, но говорилось, что претензий к нам не имеют, наоборот, довольны проделанной работой. Такой документ будет хорошей страховкой при любых обстоятельствах.

На этом формальности закончились, мы сочли визит к Трубецким исчерпанным. Вежливо раскланялись и удались.

Наутро вдвоём отправились на службу. Мне до сих пор был неясен мой нынешний статус: взял ли меня Ушаков к себе или нет, в любом случае я решил идти с Иваном до конца. Там, глядишь, всё и образуется.

Канцеляристы встретили нас радушно, отовсюду слышались весёлые приветствия. Во время небольшого перерыва угостили домашним квасом и снедью.

Иван радовался, что не нужно корпеть за конторкой, переписывать пожелтевшие от времени и сырости бумаги. Ему нравилась новая жизнь, полная опасностей и приключений. Предок был романтиком. Жаль, я не разделял его увлечений.

Допрос Карташова назначили на девять утра. Мы с Иваном отправились за ним в сопровождении бравого капрала-гвардейца, прикомандированного к Тайной канцелярии. Ежедневно здесь дежурили десятки вояк, кто-то менялся каждые сутки, кто-то попадал чуть ли не в постоянный наряд.

Я очень удивился обилию штатского люда в коридорах казематов: заплаканные женщины, детишки, старики. Многие держали узелки и котомки. Наряду с простолюдинами хватало и особ благородных кровей. Объединяло их одно — выражение скорби, горести и какой-то обречённости на лицах.

— Кто все эти люди? — спросил я у сопровождающего.

Тот, не оборачиваясь, пояснил:

— Известно кто: у многих, кто в казематах сидит, родня есть. Навещать заарестованных не возбраняется. Да и нам легче. На провиант ить денег отпускают мало. Вот и кормятся колодники с того, что родные приносят.

— А ежли родни вообще нет? Как таким быть?

— Не спрашивайте! Плохо, господа. Такие по улицам ходют, милостыней харчи добывают.

Я обалдело закрутил головой. Здешний режим содержания совсем не походил на современный мне. К узникам Петропавловки запросто ходит родня с улицы, передачки носит, причём с личной доставкой в камеру. Интересное кино. Не ожидал.

Навстречу торопливой походкой прошла женщина в чёрной монашеской рясе, которая прятала её фигуру. Мелькнуло бесцветное абсолютно невыразительное лицо из тех, что и запомнить-то невозможно.

— Она-то что здесь делает? — удивился я.

— Божий человек. Сирых навещает да убогих, тех, кому никакого вспомоществования нет. Лекарства приносит, провиант опять же.

— И что, никакого допроса и осмотра?

— Я же сказал: божий человек. Кто её осматривать будеть?

— Ну-ну, — усмехнулся я.

Мы подошли к одиночке, в которой держали Карташова. Возле дверей мялся молоденький солдатик. При виде капрала он вытянулся в струнку. Начальство, как же!

— Открывай, — велел ему наш сопровождающий. — На допрос велено доставить.

Солдат стал возиться с замком. Отомкнув, шагнул в сторону.

— Проходите.

— Что, судари, милости прошу, — сделал приглашающий жест капрал.

— После вас, — галантно раскланялся я.

Капрал понимающе ухмыльнулся в усы.

В камере нас ожидал сюрприз. Да что там: всем сюрпризам сюрприз!

Картина была невесёлой. На земляном полу, скорчившись, лежал покойник. В его груди торчал всаженный почти по самую рукоять нож. На нательной рубахе расплылось кровавое пятно.

Капрал снял с головы треуголку.

— Вот зараза! — зло произнёс я.

Иван машинально перекрестился. Он не мог оправиться от изумленья. Ну да, в закрытой охраняемой камере самого главного КПЗ страны неизвестная сволочь прирезала нашего Карташова. Причём сделала это недавно: покойник был совсем тёплый.

Капрал задумчиво посмотрел на мёртвое тело, а потом заорал во всю глотку:

— Эй, молодой! Бегом сюда!

В камеру ворвался перепуганный солдатик. Капрал схватил его за рукав и подвёл к трупу:

— Это что такое, а?

Караульный подавлено молчал, не отрывая взгляд от мёртвого тела.

— Я тебя снова спрашиваю: что это такое? — повторил капрал.

— Это… это, господин капрал, арестант, поручик Карташов.

— Вижу, что Карташов. Токмо почему он у тебя в таком состоянии пребывает? Тебя что, труп караулить ставили?

— Никак нет! Живого караулил. Он ещё жалился, что холодно в камере, печь просил истопить, а я отказал. Дров, говорю, у меня нет. Не выдали ещё. Живой он был, вашродь, как есть живой.

— Тогда кто его живота лишил? — капрал схватил солдата за грудки, подтянул к себе. — Ты? А ну, сказывай, покуда зубы тебе не выставил! Ты убил?

— Никак нет, — заверещал тот. — Никак нет! Не мог я его живота лишить! Зачем мне сие?!

— Говори, раззява, кто был у него, кого впускал?

— Никого не впускал, господин капрал, окромя монашки одной.

— Монашки! — дёрнулся я.

Мы с Иваном ринулись к выходу, расталкивая и пугая встреченных на пути людей. Пулей пролетели по коридору, выскочили на крыльцо.

Поздно. Монашки уже и след простыл.

Я горестно сплюнул и поплёлся назад в камеру. За спиной понуро пыхтел мой «братишка».

Люди в белых халатах обступили новичка, с любопытством осматривавшего всё вокруг. По их поведению чувствовалось, что новый человек тут — редкое явление. К тому же, все знали, что это племянник того самого Елисеева. Известие подогревало интерес к персоне. Сразу поползли шепотки.

— Коллеги, у нас пополнение. Прошу любить и жаловать Евгения Южина, нового сотрудника, — представил его профессор Орлов.

Он дружески обратился к Евгению:

— Коллектив у нас хороший, думаю, вы сработаетесь.

— Сработаемся, — уверенно заявил тот и протянул руку для знакомства:

— Евгений!