Кошачий глаз - Маргарет Этвуд

Я иду вброд, обламывая края льда. Идти в ботах, полных воды, тяжело; можно поскользнуться и совсем свалиться в воду. Я хватаюсь за ветку, вытягиваю себя на берег, сажусь в синий снег, снимаю боты и выливаю из них воду. Рукава куртки промокли до локтей, варежки тоже. Теперь мои руки и ноги как будто режут ножами, и от боли у меня текут слезы.

Я вижу свет на краю оврага – там дома́, невозможно высоко надо мной. Я не знаю, как мне лезть наверх, когда рукам и ногам так больно; я не знаю, как мне добраться до дома.

Голова наполняется черными опилками; мелкие пылинки тьмы залетают в глаза. Как будто снежинки – черные, как бывает на негативе. Снег сменился твердыми зернышками вроде града. Они шуршат на ветвях, словно перешептываются люди в битком набитой комнате, зная, что должны соблюдать тишину. Это мертвецы незримо выходят из воды и обступают меня. «Ч-ш-ш», – говорят они мне.

Я лежу на спине у ручья, глядя в небо. У меня больше ничего не болит. Небо отливает красным. Мост выглядит по-другому: он как будто поднялся выше и стал более сплошным, словно перила исчезли или заполнился промежуток между ними и мостом. И еще он светится – на нем лужицы света, зеленовато-желтого, я никогда не видела такого. Я сажусь, чтобы разглядеть получше. Тело кажется невесомым, как в воде.

На мосту кто-то стоит, я вижу темный силуэт. Сначала я думаю, что это Корделия за мной вернулась. Потом понимаю, что это не ребенок – слишком высокий. Лица не видно, только очертания. Один из источников желто-зеленого света – прямо за головой у этого человека, и свет как будто исходит лучами от головы.

Я знаю, что надо вставать и идти домой, но кажется гораздо легче остаться тут, в снегу, под градинами, нежно гладящими мне лицо. И еще мне очень хочется спать. Я закрываю глаза.

Кто-то обращается ко мне. Вроде бы голос зовет, только очень тихо, словно чем-то приглушен. Я вообще не уверена, что слышала. Я с натугой открываю глаза. Человек, стоящий на мосту, выходит наружу за перила. Или проходит сквозь них. Это женщина, я вижу длинную юбку. Или это длинный плащ? Она не падает, а приближается ко мне, словно шагая, но ведь там нет ничего, по чему она могла бы шагать. У меня нету сил на испуг. Я лежу в снегу, охваченная летаргией, и с ленивым любопытством слежу за женщиной. Мне тоже хотелось бы так ходить по воздуху.

Вот она совсем близко. Я вижу белое сияние ее лица, темный платок или капюшон на голове. Или это волосы? Она протягивает ко мне руки, и меня охватывает счастье. Под распахнутым плащом светится что-то красное. Это сердце, думаю я. Это сердце, которое снаружи, оно светится, как неон, как пылающий уголь.

И вдруг я ее больше не вижу. Но чувствую, что она рядом, не как обнимающие меня руки, но как дуновение теплого воздуха. Она мне что-то говорит.

«Теперь ты можешь идти домой, – говорит она. – Все будет хорошо. Иди домой».

Слова не звучат вслух, но она говорит именно это.

36

Пятна света на мосту исчезли. Я взбираюсь наверх в темноте, вокруг шуршит град, я цепляюсь за ветки и стволы, подтягиваюсь, туфли проскальзывают на утоптанном заледенелом снегу. У меня ничего не болит – даже ноги, даже руки. Я как будто лечу. Теплое дуновение движется вместе со мной, нежно касаясь лица.

Я знаю, кого видела. Это Дева Мария, сомнений нет. Даже когда я ей молилась, то не была уверена, что она по правде есть, но теперь я это знаю точно. Кто еще умеет так ходить по воздуху? У кого пылающее сердце? Да, не было ни голубого платья, ни короны; ее одежда казалась черной. Но ведь сейчас темно. Может, корона тоже была, просто я ее не видела. И вообще она может одеваться по-разному, в платья разного цвета. Это совершенно неважно, важно то, что она явилась меня спасти. Она не хотела, чтобы я замерзла в снегу. Она до сих пор со мной, невидимая, окутывает меня теплом и убирает боль, она меня все-таки услышала.

Я уже на главной тропе; светящиеся окна теперь ближе, прямо надо мной, по обе стороны. У меня слипаются глаза. Я даже иду не по прямой – меня шатает. Но я продолжаю передвигать ноги: шаг, другой.

Впереди – улица. Выйдя на нее, я вижу свою мать, она идет очень быстро. Пальто у нее нараспашку, голова не покрыта, полузастегнутые ботики хлопают. Увидев меня, она переходит на бег. Я застываю на месте и смотрю, как она бежит в пальто, полы которого разлетаются в сторону, и неуклюжих ботах. Я словно гляжу на кого-то совсем чужого, легкоатлета на соревнованиях. Я стою под фонарем, мать подбегает, и я вижу ее глаза – большие, блестящие от слез, – и волосы, припудренные снежной крупкой. Она без варежек. Она с ходу обнимает меня, и Дева Мария вдруг исчезает. Меня снова пронзают боль и холод. Я начинаю дрожать крупной дрожью.

– Я упала в воду. Я доставала свою шапку, – бормочу я. Голос глухой, язык едва ворочается.

Мать не спрашивает: «Где ты была?» или «Почему ты так задержалась?» Вместо этого она говорит:

– Где твои боты?

Они там, в овраге, их заносит снегом. Я забыла про них, и про шапку тоже.

– Шапка упала с моста, – говорю я. Мне надо выложить это враньё как можно быстрее. Мне до сих пор не приходит в голову, что можно рассказать правду о Корделии.

Мать снимает пальто и закутывает меня. Губы плотно сжаты, лицо испуганное и в то же время сердитое. Такое лицо у нее бывало в нашем детстве, когда там, на севере, мне или брату случалось пораниться. Она просовывает руку мне под мышку и тащит за собой. Каждый шаг отзывается болью в ногах. Я начинаю гадать, накажут ли меня за спуск в овраг.

Когда мы приходим домой, мать стаскивает с меня мокрую, заледеневшую одежду и сажает меня в теплую ванну. Внимательно осматривает пальцы моих рук и ног, нос, мочки ушей.

– Где были Грейс и Корделия? – спрашивает она. – Они видели, что ты упала в воду?

– Нет. Их там не было.

Я вижу, что она обдумывает, не позвонить ли их матерям – независимо от любых моих слов. Но я слишком устала, мне уже все равно.

– Мне помогла женщина, – говорю я.

– Какая женщина? – спрашивает мать, но я знаю, что правду говорить нельзя. Если я скажу все как есть, мне не поверят.

– Просто женщина.

Мать говорит, мне очень повезло, что нет обморожения. Я знаю, что такое обморожение – это когда пальцы отваливаются. Так Бог наказывает пьяниц. Мать вливает в меня чашку чая с молоком и укладывает в постель с грелкой, под фланелевые простыни, с двумя дополнительными одеялами сверху. Я все еще дрожу. Возвращается отец, и я слышу, как они тихо, беспокойно переговариваются в прихожей. Потом отец входит и кладет ладонь мне на лоб, и растворяется в тенях.

Мне снится, что я бегу по улице, на которой стоит наша школа. Я совершила какой-то проступок. Осень, горят костры из листьев. За мной гонится толпа. Она кричит.

Невидимая рука хватает мою руку и поднимает меня ввысь. Наверх ведут ступени, и я взбираюсь по ним. Кроме меня, их никто не видит. Теперь я стою в воздухе, люди смотрят на меня, задрав головы, но не могут достать. Они все еще кричат, но я их больше не слышу. Рты открываются и закрываются бесшумно, как у рыб.