Адам Бид - Джордж Элиот

Между тем как Дина раздевалась и надевала ночное платье, это чувство, относительно Хетти, возрастало с болезненною силою, ее воображение создало терновый кустарник греха и горести, и она видела как бедное создание боролось в нем, истерзанное и обагренное кровью, со слезами отыскивая избавления и не находя нигде. Таким-то образом, воображение и симпатия Дины боролись постоянно, возвышая друг друга. Она почувствовала глубокое, горячее желание пойти теперь и излить перед Хетти все слова нежного предостережения и просьбы, которые быстро сменялись в ее голове. Но, может быть, Хетти спала уже. Дина приложила ухо к перегородке и все еще слышала слабый шум, который убедил ее в том, что Хетти еще не была в постели. Но она еще медлила, она не была вполне уверена в божественном указании; голос, приказывавший ей идти к Хетти, был, казалось, не сильнее другого голоса, говорившего, что Хетти была утомлена и что если она пойдет к ней теперь в несвоевременную минуту, то Хетти с большим еще упрямством скроет все, что у нее на сердце. Дина не довольствовалась этими внутренними голосами, ей нужно было более верное указание. Ей было довольно светло для того, чтоб открыть священное писание и различить текст настолько, чтоб она могла знать, что он скажет ей. Она знала физиономию каждой страницы и могла сказать, на какой книге открыла, иногда даже на какой главе, несмотря на заглавие или число. То была небольшая толстая Библия, совершенно скруглившая-ся по краям. Дина положила ее боком на выступ окна, где свет падал сильнее, и потом открыла ее указательным пальцем. Первые слова, на которые она посмотрела, были следующие вверху левой страницы: «И все они плакали горько, бросились на шею Павла и целовали его».

Этого было достаточно для Дины; Библия открылась на памятном прощании в Эфесе, когда Павел почувствовал потребность излить сердце в последнем увещании и предостережении. Она не медлила долее: тихо отворив свою дверь, вышла и постучалась к Хетти. Мы знаем, что ей пришлось постучаться два раза, ибо Хетти нужно было погасить свечи и сбросить черный кружевной шарф; но после второго удара дверь отворилась немедленно. Дина сказала: «Можно мне войти, Хетти?», и Хетти, молча (ибо она смутилась и была недовольна) отворила дверь шире и впустила Дину в комнату.

Что за странный контраст представляли обе девушки, достаточно видимый при смешении сумерек и лунного света: Хетти, у которой разгорелись щеки и глаза сверкали от ее воображаемой драмы, прелестная шея и руки были открыты, волосы падали сбившимися локонами частью на спину, частью закрывали ее побрякушки в ушах, и Дина, которая была одета в длинное белое платье, бледное лицо которой выражало подавленное волнение и почти походило на лицо прекрасного трупа, куда возвратилась душа, исполненная высоких тайн и высокой любви. Они были почти одинакового роста; Дина казалась несколько выше, когда она обвила Хетти рукою за талию и поцеловала ее в лоб.

– Я знала, что ты еще не легла, моя милая, – сказала она своим сладким, чистым голосом, который подействовал на Хетти раздражающим образом, смешиваясь с ее угрюмым беспокойством, как музыка с бренчащими цепями, – потому что я слышала, как ты ходила; и мне очень хотелось поговорить еще раз с тобою сегодня, ибо это последняя ночь, которую я провожу здесь, и мы не знаем, что может случиться завтра и разлучить нас друг с другом. Не посидеть ли мне у тебя, пока ты уберешь волосы?

– О да, – сказала Хетти, торопливо поворачиваясь и придвигая другой стул в комнате, обрадованная, что Дина показывала вид, будто не замечает ее серег.

Дина села, и Хетти стала расчесывать волосы, чтоб потом заплести их наверх, и расчесывала с видом чрезвычайного равнодушия, свойственным смущенному самосознанию. Но выражение глаз Дины мало-помалу облегчило ее; они, казалось, не замечали никаких подробностей.

– Милая Хетти, – сказала она, – сегодня совершенно невольно пришли мне мысли, что ты, может быть, будешь когда-нибудь находиться в несчастье – несчастье определено нам всем здесь на земле, – и тогда наступает время, когда мы нуждаемся в утешении и помощи гораздо больше, нежели мы можем найти в предметах этой жизни. Я хочу сказать тебе, что, если ты когда-нибудь будешь находиться в несчастье и нуждаться в друге, который будет всегда сочувствовать тебе и любить тебя, то ты найдешь такого друга в Дине Моррис в Снофильде, и если ты придешь к ней или пошлешь за ней, то она никогда не забудет этой ночи и слов, которые говорит тебе теперь. Будешь ли ты помнить об этом, Хетти?

– Да, – сказала Хетти в некотором испуге. – Но отчего ты думаешь, что со мной случится несчастье? Знаешь ты что-нибудь?

Хетти, надев чепчик, села, и теперь Дина наклонилась вперед и взяла ее за руки, когда отвечала:

– Потому что, моя милая, несчастье постигает нас всех в этой жизни. Так мы привязываемся сердцем к вещам, а между тем на то, чтоб мы имели их, нет Божьей воли, и мы горюем об этом; мы лишаемся людей, которых любим, и не находим радости ни в чем, потому что они не с нами; приходит болезнь – и мы томимся под гнетом нашего слабого тела, мы заблуждаемся и идем по дурному пути и сами навлекаем несчастье на себя и на ближних. Из родившихся в этом мире нет ни мужчины, ни женщины, которым не были бы определены какие-нибудь из этих испытаний, и я чувствую, что некоторые из них случатся и с тобой. И я желаю, чтоб, пока молода, ты искала силы у твоего Небесного Отца, тогда ты могла бы иметь опору, которая не оставит тебя, когда придет твой черный день.

Дина остановилась и опустила руки Хетти, чтоб не мешать ей. Хетти сидела совершенно спокойно. Она не чувствовала в душе своей никакого ответа на заботливое расположение Дины к ней. Но слова Дины, произнесенные с торжественною, патетическою ясностью, возбудили в ней холодный ужас. Ее румянец исчез, и она стала почти бледна; она чувствовала робость, обладая сладострастным, ищущим удовольствия характером, который трепещет при одном намеке на страдания. Дина заметила произведенное ею впечатление, и ее нежное заботливое увещание стало еще серьезнее, пока Хетти, исполненная неопределенного ужаса о том, что с нею некогда может случиться что-нибудь дурное, не начала плакать.

Мы обыкновенно говорим, что в то время, как низшая природа никогда не может понять высшую, высшая природа совершенно обнимает низшую. Но я думаю, высшая натура должна научиться этому пониманию, как мы научаемся искусству видеть продолжительным и тяжелым опытом, нередко с ушибами и ранами, получаемыми нами оттого, что мы схватываем предметы не с той стороны, и воображаем себя дальше от них, чем на самом деле. Дина прежде никогда не видела, чтоб Хетти была так расстроена, и, исполненная обычной благосклонной надежды, она твердо видела, что волнение происходило по божественному внушению. Она поцеловала рыдавшую девушку и начала плакать с нею, под влиянием благодарности и радости. Но Хетти была просто в взволнованном состоянии, когда нельзя рассчитывать наверное, какое направление могут принять чувства каждую минуту, и впервые ласки Дины рассердили ее. Она нетерпеливо отпихнула ее от себя и, всхлипывая, как ребенок, сказала:

– Не говори со мной таким образом, Дина. Зачем пришла ты пугать меня? Я никогда не сделала тебе ничего дурного. Отчего же не оставишь ты меня в покое?