Спящие - Карен Томпсон Уокер

Странное ощущение, как будто она лежит в окружении старых книг. Может, Мэй сквозь сон уловила затхлый аромат, сочащийся с потрепанных страниц? Или различила обрывки фраз: якобы ее разместили в библиотеке, этажом ниже педиатрии.

В памяти возникают провалы. Мэй теряет счет времени. Общая картина распадается на разрозненные детали, никак не связанные между собой.

В какой-то момент в голове всплывает давняя история, почерпнутая из книги, или из кино, или из статьи, прочитанной много лет назад, – история о человеке, которого парализовало после аварии. Паралитика считали овощем, однако в действительности его мозг продолжал функционировать. Никто не догадывался, что человек по-прежнему мыслил, существовал, испытывал тягу к общению – и так на протяжении многих лет. Запертый в собственном теле, называли его в источнике.

Страх волной обрушивается на Мэй. Сумеет ли Мэтью почувствовать? Не потому ли в самые отчаянные минуты он возвращается и ласково сжимает ее пальцы?

Периодически на нее нисходит неземное спокойствие, все вокруг кажется белым и далеким, точно лишенным причины и следствия.

В горле наверняка торчит питательная трубка – куда без нее. Однако боли нет. Руки не слушаются, поэтому Мэй избавлена от искушения коснуться пластикового катетера, приклеенного к щеке.

Иногда она ощущает вялое движение ног, неподвластное ее воле, – они колышутся, словно тростник в слабом течении реки.

Иногда Мэй переносится в детство – маленькой девочкой гуляет с родителями по пляжу, помогает бабушке на кухне, а та рассказывает ей сказки на малопонятном китайском языке. Иногда Мэй сама превращается в бабушку, которая пересказывает те же истории уже своим внукам.

Она различает отголоски других узников Морфея: храп, ровное дыхание, стоны и крики – отзвуки кошмаров и сладких грез. Симфонию сна разбавляет скрип пластиковых комбинезонов, скрежет и грохот тележек по деревянному полу, треск вертолетов вдали.

А над всем этим витает аромат старых книг – незыблемый, как почва, корни, как деревья в их первозданном виде. Может, она вовсе не в библиотеке, а на тенистой поляне. Спит в неизлечимо больном лесу.

Приезжает мама. Какая неожиданность – и счастье! – слышать ее голос. «Как ты сюда попала?» – порывается спросить Мэй, но слова не идут.

– Что у нее с глазами? – неустанно повторяет мать. – Почему у нее такие глаза?

Мэй боится, не деформировались ли глаза во сне – выпучились или, наоборот, ввалились. Она пробует их открыть и с ужасом понимает: кожа на веках отросла и свисает складками.

Новое открытие – мамы нет рядом. Разумеется, откуда ей тут взяться? Она в телефоне – кто-то наверняка поднес трубку ей к уху. А может, мама говорит по громкой связи, именно поэтому у нее такой трескучий голос. Или по радио. Или с экрана телевизора у противоположной стены. А может, ее слова передаются по глубинному каналу – через сознание или кровь.

– Почему она так стонет? – твердит мама. – Вдруг она пытается что-то сказать?

Ночью – по крайней мере, по ощущениям сейчас именно ночь – Мэтью шепчет ей на ухо «прости».

Фраза сродни признанию в любви. Мэй уверена, что сумеет ответить, только не словами, а мыслями или через ритмичное дыхание – тайный код, разгадать который под силу лишь Мэтью.

Той же ночью или на следующую, если не среди бела дня, Мэтью ложится рядом и спит до тех пор, пока Мэй не осознает главный, единственный непреложный факт – его близость.

У мозга нет единого участка, который отслеживал бы ход времени. В здравом уме хронологическая система на редкость расплывчата, туманна и способна деформироваться под воздействием различных факторов, будь то любовь, горе или молодость. В зависимости от нашего состояния время может замедляться или нестись с бешеной скоростью. Разные дни протекают по-разному.

Однако отдельные участки тела отмеряют время с хирургической точностью. На заре жизни мы развиваемся в неизменном, заданном природой темпе.

Поэтому на седьмой неделе сна в утробе Ребекки вырастают по десять пальчиков на руках и на ногах. Крохотные ноздри преобразуются в нос. Формируются веки. Череп еще прозрачный, как медуза, однако внутри уже появляются зачатки мозга. Вскоре начнут развиваться детородные органы. Яичники наполнятся яйцеклетками, которые, если девочка выживет, останутся в организме до конца ее дней.

В палате стоит мертвая тишина. Лишь изредка Ребекка ворочается на подушке, веки дрожат, зрачки бегают, увлеченно наблюдая какой-то сон.

Однако внутри у нее подернутые пушком конечности готовы прийти в движение. Начнут сгибаться ручки. Колени. Ладошки будут сводиться и разводиться в стороны. Большой палец будет периодически перекочевывать в рот. Каждую минуту станут рождаться миллионы нейронов.

Через анализ крови врачи наконец узнаю́т тайну Ребекки. Медики удивлены и встревожены одновременно. Неизвестно, как вирус воздействует на плод и удастся ли добиться его нормального, полноценного развития. С тех пор медсестры относятся к Ребекке с удвоенной заботой.

Пока беременная спит, пока сменяется персонал и караульные на посту, пока мир, затаив дыхание, следит за событиями в Санта-Лоре, будущий человечек растет в положенном темпе, любой прогресс – сродни безмолвному тиканью самых точных часов на свете.

Новость разлетается мгновенно. На первых порах ее принимают за выдумку. Слишком неожиданный, внезапный поворот на фоне предыдущих событий. Спустя семь недель в подобное верится с трудом. Однако истина не подлежит сомнению: один из узников Морфея – второй за все время эпидемии – проснулся.

Сначала медсестра думает, что ошиблась. Пластик защитной маски затрудняет обзор. Но пристальный взгляд, брошенный на мужчину в углу, через четыре ряда, подтверждает догадку: его глаза широко открыты. И дело не только в глазах. Мужчина ворочается на кровати, его движения более осмысленные и целенаправленные, нежели у других спящих. Он крутит головой. Озирается.

Его койку в числе прочих двухсот разместили в столовой колледжа. На каждой кровати по пациенту. У каждого изголовья по капельнице. Зрелище, когда один из спящих внезапно садится, сродни фильму ужасов про оживших мертвецов.

В ранних отчетах не упоминают реакцию медсестры – та испугалась до чертиков, сама не понимая почему.

Мужчина начинает говорить.

Вопреки привычным стонам и бормотанию, звучит внятная человеческая речь. Как дико слышать охрипший ото сна голос, но первая фраза выходит ясной и членораздельной.

– Эй? Эй, кто-нибудь? – зовет мужчина.

Он приподнимается. Вертит шеей. Срывает с тела провода. Машет перед собой руками, точно слепой; отчасти так и есть, его очки благополучно затерялись в недрах помещения.

Нового Лазаря окружает толпа медсестер в желтых комбинезонах и гортексных ботинках.