Смутное время - Казимир Валишевский

Заочное обручение Марины Мнишек с Лжедмитрием I в Кракове 12 ноября 1605 года. Картина неизвестного художника. Первая половина XVII века

Обручение справили 19 ноября с истинно царской пышностью. Ряд смежных дворцов на главной площади Кракова – Мнишеков, Фирлеев, флорентинцев Монтелуппи, недавно переселившихся в Польшу, – были соединены переходами, и в устроенной среди них церкви служил сам кардинал Мацейовский перед самым блестящим высшим обществом, какое только могла собрать Польша.

Король, принцесса Анна Шведская, королевич Владислав, нунций, представители Венеции и Флоренции, сенаторы и сановники короны смешивались с родными и друзьями воеводы. Когда Марина, сияя, как утренняя заря, появилась под руку с отцом, убранная как королева: в белой парче, покрытой жемчугом и сапфирами, со снопом алмазных колосьев над горделивым лбом, с загоравшимися властным огнем черными глазами – гул восхищенья поднялся вокруг. И в эту минуту исчезли все недавно раздававшиеся и упорно поддерживаемые сомнения и подозрения; их не разбудила ни одна фальшивая нота. Да и кто осмелился бы вспоминать их, когда сам король своим присутствием приносил кичливому повелителю «всея Руси» яркое свидетельство признания, когда, откинув зыбкой совестью былые колебания, сам Лев Сапега, великий канцлер литовский, открыто признавал в том, кого недавно чернил и обличал, мы знаем как, не только законного государя, но даже примерного монарха, даже орудие Провидения, ниспосланное для сближения двух народов.

Все соединилось для полноты величия и радости торжественного события, даже нотка комизма, внесенная послом Дмитрия, немного, правда, в ущерб величественности церемониала. Судя по современным гравюрам, Афанасий Власьев в своем наряде из золотой парчи смотрел совершенным дикарем, и в этих условиях его манеры соответствовали внешности. На неизбежный вопрос, не давал ли царь обещания другой женщине, он отозвался неведением, а при обмене обещаний решительно отказался от посредничества служителя церкви. «Я должен говорить с невестой, а не с вами!» – крикнул он кардиналу.

То же произошло и на брачном пиру: он с трудом согласился занять место рядом со своей государыней, а затем, видя, что она от радостного волнения не может есть, тоже не прикасался к блюдам. Когда провозглашали здравицы, он вдруг во весь рост пал ниц на землю: произнесли имя Дмитрия; и каждый раз при этом имени проделывал то же самое.

За этим показным раболепием, превосходившим чрезмерной униженностью все требования архаического московского обычая, скрывалась тайная мысль: Власьев по-своему протестовал против некоторых мелочей этикета, недостаточно внимательных к достоинству его повелителя; отказ прикасаться к кушаньям объяснялся тем, что королю и его семье подавали на золотой посуде, а Марине и русскому послу на серебряной. Последовавший затем бал готовил ему новые обиды того же характера; гнев охватил его, когда Марина, протанцевав с королем и откланиваясь его величеству, бросилась на колени к его ногам.

Сигизмунд не обращал внимания на посла, не торопясь поднял свою недавнюю подданную и величественно обратился к ней с длинною речью; его елейные выражения служили прозрачной оболочкой для политических внушений, в которых проскальзывала досада. Распространять славу Божию, хранить неприкосновенной любовь к родной земле, поддерживать дружбу между обоими народами, сближению которых послужил ее брак, – такова задача новой царицы; она должна также заботиться, чтобы ее супруг исполнял обещания, данные Польше, и напоминать ему, чем он обязан королю. Иезуиты не могли вычеркнуть из памяти августейшего оратора договора, подписанного беззаботным и ветреным господарчиком в апреле 1604 года.

Афанасий Иванович Власьев – дьяк, русский дипломат при Федоре Ивановиче, Борисе Годунове и Лжедмитрии I. Лжедмитрий отправил Власьева великим послом в Краков просить руки Марины Мнишек. Власьев представлял собой особу жениха, а потом сопровождал Марину и ее отца в Москву, где во время брачных празднеств почти один вел государственные дела

Блестящее брачное торжество имело свою обратную темную сторону. Среди пышной обстановки за кулисами кипели важные тревожные заботы. Когда вслед за торжеством, заглушая красноречие здравиц и приветствий, поэты Гроховский, Юрковский, Жабчиц, из приближенных Мнишека, настраивали лиры, чтобы воспевать все то, что сулит счастливый брак, ту зарю нового будущего, которая открывалась для двух великих наций, – где-то в тени за ними, в тайных совещаниях ковались козни, чреватые грозными осложнениями. Докучливый кредитор для Дмитрия, Сигизмунд был также неприятен значительному большинству своих подданных, как угрюмый, нелюбезный повелитель. Говорили, что главный виновник его избрания и торжества, Замойский, теперь раскаивался в своем поступке. «Какого немого черта-немца вы нам привезли?» – спрашивал он польских дворян, сопровождавших короля при его въезде в новое королевство. А ведь самые ярые враги нелюбимого государя, Николай Зебржидовский и Стадницкий, находились в дружеских отношениях с Дмитрием. Брат главного бунтовщика, Станислава, прозываемого Дьяволом, был назначен гофмейстером двора новой царицы; весь кружок старался сблизиться с диссидентами, пользуясь приятным впечатлением проявляемой новым царем терпимости в делах веры.

Вслед за Власьевым в Краков прибыл один из польских секретарей Дмитрия, Станислав Слонский, со словесным поручением к сандомирскому воеводе и ко многим его товарищам по сенату, а немного позже в различных кружках зародилась мысль, что в это время состоялось соглашение между супругом Марины и коноводами партии восстания в Польше. Некоторые мемуаристы отметили эти подозрения, а на сейме 1611 года они сложились в настоящее обвинение; замешанный в это дело Мнишек ограничился тем, что отрицал со своей стороны всякую прикосновенность к заговору.

В январе 1606 года Ян Бучинский приехал в Краков вместе с Михаилом Толочановым, доверенным лицом Дмитрия; они привезли новый запас денег для сандомирского воеводы, новые подарки Марине, а к Сигизмунду новую любезную просьбу относительно тех державных почестей, которые царь желал бы обеспечить своей супруге на время ее пребывания в Польше. Этим и ограничивалась миссия обоих послов; однако, необъяснимо как, она вызвала заметное волнение на Вавеле, где Дмитрия с его польскими друзьями тогда же прямо обвиняли в происках, имевших целью низложить Сигизмунда и заменить его «непобедимым императором». Этот внезапный страх, по-видимому, указывает на созревший уже заговор, слишком быстрые и недостаточно замаскированные успехи которого беспокоили самого Мнишека, и он довольно загадочным письмом увещевал зятя (25 декабря 1605 г.) «не так спешить делом». Через несколько месяцев, в марте 1606 года, когда сейм увлекался проектом союза с царем против турок, Лев Сапега, чтобы отделаться от проекта, очень ясно указал на эти преступные замыслы. Враги короля, заявил он, поддерживали тайные сношения с Дмитрием и даже предлагали ему корону.

Такие указания, бесспорно, недостаточны, чтобы установить достоверность события, если вообще таковая существует в исторической науке. Возможно, как это допускал недавно один польский историк, что среди противников Сигизмунда один Станислав Стадницкий был достаточно «дьяволом», чтобы задумать и привести в действие такой план; но по многим признакам все еще на Дмитрия падают сильные подозрения в соучастии.