Тайны Далечья - Марина Юрина

Видимо, и взаправду был мужик колдуном, поскольку звери голодные его послушались, и сколь им ни жалко было добычу оставлять, поджав хвосты, в лес один за другим убежали. Лишь самый матерый волк медленнее всех в чащу отступал, глазищ желтых с Чика не сводя. Рычал тихо серый да зубами недовольно клацал, как будто на мужика лесного ворча и волю его робко оспаривая. Однако, получив от вожака пинка крепкого, и он за деревьями скрылся.

– Волки хоть и своенравны, но зато не глупы… не то что некоторые! – произнес странный мужик, на воришку одновременно и с презрением, и с жалостью взирая. – Ни один из них мясо травленое есть не будет, да и приманку вкусную хоть и почует, но на охотника никогда не выйдет! Только человек может действовать себе во вред! Алчность взор мутит да ум притупляет! Когда жажда наживы двуногого зверя ослепляет, он глупее овцы становится!

– Сам ты овца, – ответил Чик, в ком злость да обида верх над разумом и опаской взяли. – Пошто, чародей, зверье на меня натравил?! Пошто зазря унижаешь?!

– Ой, не зазря, паря, совсем не зазря, – с горечью и грустью изрек житель лесной. – Коль по делам награду воздавать, так Потапыча на тебя натравить бы, чтоб порвал в мелкие клочья, да и то мало наказание будет! Ты зачем, дурья башка, Налимыча уговоры послушал? Ты зачем сундучок, им украденный, вскрыл?!

– Краденый?! О, жук навозный! – осерчал вор, уразумев, что его обманули. – Да коли я знал б, что он краденый да диковинный такой, со свечением, одним золотым скупердяй не отделался бы!

Речь юноши была искренна, пламенна, обида в глазах неподдельна, да только посмотрел на него мужик с еще большим презрением. Еще глупее вор оказался, чем колдун полагал.

– Я тебе о беде, что ты натворил, а ты все о злате за работу нечистую! Не ужель не понимаешь, что натворил?! Не ужель не дошло до сих пор, что вещь волшебную, силой обладающую, в недобрые руки отдал?! Эх, – вздохнул повелитель волков, – если б не нужда в твоем умении, превратил бы тебя в мерзкую жабу на веки вечные!

– Что толку лясы зря точить? Ступай за мной, сам увидишь! – повернулся мужик, рукою знак подал за ним следовать и в чащу направился.

Постоял Чик чуток, повертел головою. Не хотелось парню в лес за колдуном идти, страшно было, а вдруг чернокнижник лишь там может его извести; но затем подумалось, что лучше уж мужика послушаться. А вдруг волки вернутся или чародей на него, неслуха, осерчает: Потапыча сонного из сугроба подымет и на него натравит, в награду пообещав косолапому сон безмятежный до самой весны вернуть?

Тяжко вздохнул Чик, перекрестился трижды, как вера велит, да и побрел тихонечко в лес, осторожно, след в след за босоногим отшельником ступая. Самую малость прошел вор, как начал тонуть и вязнуть в сугробе, а как снег мягкий по пояс дошел, так в глазах все слилось, в голове помутилось, и сон навязчивый одолевать начал. Не в силах был Чик с чарами лесного человека бороться, хоть и пытался на дорогу вернуться, но дремоте в конце концов уступил.

Много картинок промелькнуло перед взором Чика во сне, да только не совсем то сон был, поскольку пребывал парень в полном сознании, и только конечностями шевельнуть не мог и, как сквозь стекло прозрачное, за жизнью других людей наблюдал.

Вот бабка-повитуха роды принимает, вот знахарка зуб мужику лечит, а вот и дружинники княжеские с врагами в сече сошлись да славно их рубят. Звенят мечи, скрещиваясь, кони ржут, на дыбы вставая, кровь льется рекой, но только сраженными больше все вороги падают, поскольку воевода далеченский воинов своих добротно ратному делу обучил, а кузнец, что доспехи ковал, тайну металла постиг и знатно их выковал. Быстры воители Далечья, умелы и слаженны их действия, и почти каждый удар цели достигает, поскольку в тренировках упорных отточен. Любо-дорого посмотреть было, как дружинники бьются и как мечи вражеские от лат блестящих отскакивают, искры вышибая.

Много еще всяких красивых картинок было, залюбовался Чик, заулыбался во сне, но вскоре пришел радости той конец, а улыбка с губ парня, как птица испуганная, слетела. Потемнело все вокруг, оказался Чик в том самом подвале, где сундук вскрывал и где по неразумению и наивности себя вокруг пальца обвести позволил. Не пуста комната уже была, а златом и жемчугами наполнена; восседал на сокровищах деревенский мужик, которого колдун Налимычем кликал, горсти монет золотых с каменьями драгоценными раскидывал и хохотал, да так неистово, что вены на лбу широком вздулись.

Невыносимо стало парню на обидчика смотреть, такая злость вдруг в нем взыграла, что аж губы в кровь Чик искусал, а из глаз слезы соленые хлынули от ненависти и бессилия. Захотелось воришке на богача алчного накинуться и насмерть кулаками забить, да только не шевелились члены, дремой окованные. К счастью, пропала вскоре картинка, а то сердце воришки из груди выскочило бы. Но то, что предстало взору пленнику сна волшебного, еще хуже, еще ужаснее вида богатея хохочущего оказалось.

Кладбище, сельское кладбище, три ряда могилок мертворожденных детей, а над ними родители горько плачущие. Не смогли люди простые род свой продолжить, не смогли плод любви своей от смерти при родах уберечь, а теперь убивались…

Вновь потемнело в глазах, а затем увидел Чик чудовище, да такое страшное, что парень закричал, правда, во сне, поскольку рот его не открывался. Не сразу до парнишки дошло, что не зверь то был дикий – охотник за человеческой плотью, а обычный мужик деревенский, но только болезнью шибко изуродованный да от боли обезумевший. Крушил крестьянин с опухшей рожей все вокруг, разбивал лоб о стену дубовую и то плакал жалостливо, то по-собачьи поскуливал, а то как волк оголодавший выл. Жалко страдальца воришке стало, заплакал парень и еще сильнее расстроился.

Третья картинка той же самой была, что он в радостном сне видел. То же поле ратное и на нем две дружины: далеченская и вражеская, да только сеча теперь совсем по-иному шла. Падали воины княжеские один за другим, кто копьем, а кто мечом острым сраженный. Плохонькие на них были доспехи да кольчужки, ударов совсем не выдерживающие, да и двигались бойцы как-то вяло, неумело, как будто не воителями обучены были, а обычной деревенщиной, окромя плуга и сохи в руках никогда ничего не держащей. Перебили враги быстро горе-воинство, головы мертвым поотрубали, на копья их понасаживали да с криками победными, дикими поскакали прочь, далеченские земли разорять: грабить и жечь.

С криком проснулся парень и, несмотря на мороз, весь в поту. Пытался подняться, да только обратно в снег повалился, а над ним колдун лесной стоял, над нелепостью кувырканий его потешаясь.

– Ну, что, убогий недотепа, узрел деяния рук своих? – Была в словах колдуна насмешка, но больше печали да горечи слышалось.

– А я… я-то при чем? – пролепетал вор, вдруг испугавшись.

– Если бы ты сундучок краденый не вскрыл, грядущее таким бы было, как оно тебе сперва привиделось, – изрек лесной житель, да так уверенно, будто точно знал. – Ну а теперь из-за твоей неразумности сгущаются тучи над нашими землями. Много страданий людских грядет, много горестей, да и само княжество вскоре под пятой чужаков окажется. И всем тем напастям твоя глупость виной да жадность Налимыча!