«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев

поэта-атеиста до профессора — это из области тех чудес, которые могли иметь место только в ненавистной Булгакову Советской России.

Столь стремительную карьеру в гуманитарных науках делали только товарищи, доказавшие свою исключительную преданность линии партии. Для историка такая стремительная карьера невозможна. Да, тогда громили целые исторические школы, но профессионализм профессоров все же сохранялся. А вот философии в стране в те годы не было. Была идеологическая обслуга партии. И в этой лакейской вполне могли быть такие чудесные карьеры. Я по светскому образованию философ, причем даже скажу: советский философ — поэтому, когда я вижу сочетание «институт философии и истории», я обращаю внимание на слово «философия», а не на слово «история». Я убежден, что Бездомный, к сожалению, стал моим официальным коллегой, то есть он философ, а не историк. «Красный профессор», «выдвиженец». И раз он философ столь успешный, карьерный — значит, философ-сталинец, то есть воинствующий атеист. Таким был, например, Марк Борисович Митин — проповедник идеи, согласно которой философия есть лишь форма политики, назначенный Сталиным в академики в 1939 году без защиты докторской диссертации. В предисловии к сборнику «Боевые вопросы материалистической диалектики» (1936 год) он писал, что при рассмотрении всех проблем философии он «руководствовался одной идеей: как лучше понять каждое слово и каждую мысль нашего любимого и мудрого учителя товарища Сталина». Коллеги называли его «Мрак Борисович»[357]…

Да, Бездомный обрел свой дом. Точнее, советская власть ему дала квартиру. Наверно, было за что. Кто лучше обслуживал правящую элиту, тому давали и звание, и жилье. Так что, я боюсь, Иванушка стал отличником политучебы и ударником политпромывки мозгов, и поэтому видеть в нем персонажа положительного в глазах Булгакова — значит приписывать Булгакову нечто весьма антибулгаковское.

Предал, предал профессор Понырев ту свою ночь прозрения и покаяния. Отрекся от бумажной иконки с ликом Христа — даже зная правду о Воланде… Он предпочел предать свой же собственный опыт и поверить легкому, удобному официальному мифу: «Он знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился» (эпилог).

Бездомный свою-то историю не понял и исказил — так что не стоит восхищаться его якобы «серьезными учеными трудами». Неужели не чувствуете вы издевательской булгаковской интонации — «Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает» (эпилог)?

Это — «новый Иван» (вспомним главу «Раздвоение Ивана»). Его не печалят такие мелочи, как убийства людей. «Важное, в самом деле, происшествие — редактора журнала задавило!» (гл. 11).

Иван пробовал записать «роман о Пилате» еще в больнице (когда писал заявление в милицию), но не справился с этой работой. Ему был сделан укол, и этот укол примирил его с действительностью: «Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно» (гл. 11).

Вот так же и профессора Понырева жена накачивает уколами «с жидкостью густого чайного цвета» (эпилог), и Понырева начинает все устраивать и в снах, и в жизни. Память о Пилате пробуждается в нем лишь раз в год. И вовсе не на его новой ученой работе, а в ночи полнолуния.

Место работы Понырева Булгаков указывает довольно точно и узнаваемо — «институт истории и философии» (эпилог). С 1936 года Институт истории АН СССР и Институт философии АН СССР работали в одном здании по адресу: Волхонка, 14. Как раз между домом Пашкова и взорванным храмом Христа Спасителя. Вот и Бездомный застрял где-то посредине между чернокнижием (именно с ним в романе ассоциируются подвалы дома Пашкова) и воинствующим атеизмом, взрывающим храмы. Религиозная жизнь Понырева сводится к воздыханиям «боги, боги», весьма странным как для русского интеллигента, воспитанного в традиции христианского и философского монотеизма, так и для речи атеиста…

Альфред Барков убедительно показывает, как совместные усилия советской психлечебницы, мастера, Маргариты и Воланда превращают Ивана в Иванушку. Вместо талантливого поэта (раз ему удался образ Христа — «ну прямо как живой» — значит, независимо от идеологии, все же литературный талант был) — лунатик…[358] Это аргументированное исследование стоит сопоставить с фантазиями тех, кто поучает наших детей.

Правда, к числу таких странных поучающих интерпретаторов, к сожалению, приходится отнести и ведущего современного булгаковеда — М. О. Чудакову.

На мое замечание, что человек не может за семь лет пройти путь от неуча до профессора истории, Мариэтта Омаровна заметила, что мой путь от студента кафедры атеизма до студента семинарии был еще короче.

Это верно. Когда речь идет о перемене взглядов человека и о покаянии, то перемена может занять и не семь лет, и не год, а одну секунду[359]. Но когда речь идет о научном профессиональном росте, то тут таких чудес не бывает (даже в житиях святых можно узнать только о чудесном обучении грамоте отрока Варфоломея, но и тут мы не найдем чудесных рождений специалистов-историков).

В той нашей дискуссии (на телеканале «Россия» 23 января 2006 года) М. О. Чудакову[360] поддержал В. В. Бортко. По его мнению, в финале мы видим двух преображенных людей, которые оторвались от суеты, познали истину и неотрывно смотрят на лунную дорожку…

Не могу согласиться и с этим хотя бы по той причине, что один из этих двух «преображенных» — Николай Иванович, бывший (?) боров. Он если что и познал — то не истину, а домработницу Наташу. По ней и вздыхает. Напомню булгаковский текст.

«Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное. …Сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:

— Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..

— Боги, боги! — начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, — вот еще одна жертва луны… Да, это еще одна жертва, вроде меня.

А сидящий будет продолжать свои