Гурджиев и Успенский - Аркадий Борисович Ровнер

на себя их ответственности представляется искусственной и излишней. В данном случае вполне удовлетворительно объяснение, предлагаемое самим Гурджиевым: в европейской и американской средах, где особенно акцентирована индивидуальная инициатива, сковывание такой инициативы грубым гипнотическим воздействием было бы губительно для любого начинания, а особенно такого, которое имел в виду Гурджиев.

Что же касается поставленного выше вопроса о разумных пределах доверия к откровенностям Гурджиева, раскрывающего “истинные мотивы” своего поведения или рассказывающего о своей жизни и своих “замечательных” современниках, – вопрос этот оказывается тесно связан с нашей способностью предложить более убедительную мотивацию вместо той, которую дает Гурджиев. Имеются два типичных подхода к этому вопросу: Луи Павела и Джеймса Вебба. Первый представляет Гурджиева “черным магом” и монстром, соблазнителем женщин и поработителем мужчин, использующим свои чары для удовлетворения своих низких наклонностей. Второй, стремясь, по всей видимости, к объективности, находит в Гурджиеве неправдоподобное соединение шпиона и гения, развратника и альтруиста, истинного циника и спиритуалиста, эгоиста и подвижника. Мы предлагаем читателю иную, очевидно, более продуктивную позицию – позицию доверия, при которой, допуская в Гурджиеве, как и во всяком человек, множество “теней” и “масок”, читатель сохраняет в себе открытость его многогранному дару и искренней мотивации.

Успенский отмечал отсутствие личного интереса во всем, что Гурджиев делал, совершенное бескорыстие, безразличие к удобствам и покою, способность не щадить себя в работе. Подкупало в нем отсутствие любого рода аффектации и желания произвести выгодное впечатление, предстать перед кем-то в ореоле святости или совершенства.

Менее всего Гурджиев походил на орудие какой-либо внешней силы, использующей его в своих целях, для осуществления своих планов. Он никогда не говорил о себе как о посланнике какого-либо духовного центра, братства или монастыря и никогда не вел себя подобным образом. Он всегда был собой, действовал от себя и сам ставил себе цели и задачи. Об истоках его учения можно судить и по характеру самого учения, и по его многочисленным рассказам об этих истоках и ссылкам на них. В истоке находились и “замечательные люди”, которые повлияли на его развитие в детстве и юности, пробудив в нем “одухотворяющий фактор”, или неутолимое стремление к знанию, и его друзья и спутники жизни, и монастыри, в которых он несомненно учился мудрому владению всем, что ему было отпущено, и иероглифы его судьбы, которые он разгадывал по мере их прочтения. Создавалось впечатление, что учение это не имело исходной формы, и что форма его зависела от интересов и ожиданий и, в конечном счете, от нужд тех людей, которые его искали и находили. Его “Институт гармонического развития человека” был своего рода “Универсальной мастерской на колесах”, ремонтирующей все, что у кого-либо сломалось, и на воротах шато Приера во Франции могло бы быть написано: “Мы ремонтируем швейные машины, пишущие машинки, велосипеды, граммофоны, музыкальные шкатулки, фотоаппараты, лампы, аккордеоны, гитары, скрипки, замки и оружие всех видов, а также мебель, пианино и гармоники, электрические звонки, телефоны, зонты, игрушки, мы выводим пятна, чистим ковры, чистим медную посуду, реставрируем картины, склеиваем фарфоровые изделия, ремонтируем самовары и т. д.”. Гурджиев – человек именно этой физической и душевной кристаллизации и этой судьбы – и был той универсальной формой, в которой содержались возможности всех воплощенных и не успевших воплотиться форм этого учения. И нет никакого сомнения, что он был в значительной степени своим собственным творением, созданным счастливым стечением обстоятельств и его собственным волевым усилием и сознательным намерением – по древним чертежам, секрет которых открывается только тем, кто способен заплатить за него полную цену.

Восторженно, но несомненно искренно и точно выразила этот парадокс универсальности и неуловимости Гурджиева одна из первых его учениц, приятельница Успенского, молодая пианистка Анна Бутковская-Хевитт, участвовавшая во встречах с Гурджиевым в Филипповском кафе в 1915 году и принимавшая участие в его работе на Кавказе и в Париже: “Когда я начинаю думать о том, как мне написать о Гурджиеве и его учении, и пробую представить его в той обстановке, в какой я знала его, я понимаю, как трудна взятая мной на себя задача и как слабы мои силы для того, чтобы сделать это правильно. Как должна я начать? Ведь у Истины нет ни начала, ни конца, ни правого, ни левого, ни верха, ни низа. Это все условности, изобретенные людьми подобно тому, как часы с их циферблатом не отражают ни “Время” или ноумен, ни “время” или феномен. Вот почему этот предмет такой трудный и вот почему о нем так трудно писать… эта тема обладает магическим свойством отступать по мере того как пытаешься к ней приблизиться. Это почти так же трудно понять, как поймать сказочную Жар-птицу за ее сверкающий хвост. И здесь мы стоим перед парадоксом: по мере приближения к ней она отходит все дальше и дальше, чем больше вы хватаетесь в темноте за мерцающую, бесформенную, искрящуюся Истину, тем более она ослепляет вас, давая вам осознать беспомощность человека, живущего в хаосе различных событий. Множество форм, знакомых и незнакомых, заслоняет собой простоту Истины. Однако Истина обладает такой бесконечной силой и крепостью… что может вынести всю неправду, все непонимание и недостаток любви между людьми[428]”.

Итак, между 1911 и 1913 годами Гурджиев приезжает и поселяется в самом сердце России в Москве. До встречи со своим первым биографом Успенским ему предстоит прожить в Москве около трех лет, в течение которых он занят устройством своей экзотической подмосковной квартиры и привлечением первых учеников, тех безликих молодых людей, которых видит Успенский в первую встречу с Гурджиевым. Гурджиев сам пишет о том, что перед переездом в Москву ему приходится посвятить некоторое время ликвидации своих предприятий в нескольких городах (неизвестно, каких, предположительно среднеазиатских или закавказских) и добыванию достаточных средств на обзаведение и устройство нового предприятия на новом месте. Начало это, очевидно, дается ему нелегко, происходят серьезная внешняя перестройка, изучение новых условий и условностей. Как обычно, Гурджиев пробует, ошибается и учится на своих ошибках. Ему предстоит штурм хорошо защищенной крепости западного культурного снобизма столичных русских интеллектуалов и богемы.

Он приехал в российскую столицу (практически в обе столицы – Москву и Петербург) в период редкого расцвета русской культуры, когда эта культура, с ее мощными религиозно-философской, литературной, музыкальной, художественной компонентами, достигла высочайшего развития и обрела устойчивый вертикальный вектор, став одной из ведущих – если не ведущей – культур Запада. В то время как Россия вобрала в себя и убедительно выразила европейское духовное и художественное начало, Гурджиев нес с собой вторую, восточную составляющую евразийского опыта, уравновешивающую европейский перекос русской культуры. Распутин в