Спутники Волкодава. Путь Эвриха - Павел Молитвин

Медоречивый чужеземец завоевывал сердца незнакомых людей быстрее, чем иная хозяйка ощипывает перепелку, а уж если в руках у него оказывалась дибула, на которой он и играть-то толком не умел, доверчивые степняки таяли, как воск на солнце, совершенно забывая, что хорошо подвешенный язык помогает скрывать тайные помыслы лучше, чем упорное молчание. Причем самое возмутительное заключалось в том, что голос у арранта более чем посредственный, куда ему до настоящего улигэрчи! Стихи срифмованы как попало, да и какое, казалось бы, табунщикам дело до Верхнего мира, например, где они никогда не были и скорее всего никогда не будут? О котором до этого может и слыхали лишь краем уха? Нет, что бы чужак ни говорил, явно знает он приворотные заклятия и пользуется ими самым бессовестным образом!

Голодающему горбушку

В руку вложат — и с ней медяк.

Жаждой томимому эля кружку

В таверне поставят за просто так.

В беду угодил — погромче свистни,

Запомни и в свой не сплошай черед —

Подмога придет, и ценою жизни

Тебя и соперник, — и враг спасет…

Ишь, подлец, заливается! А эти сидят, уши развесили! И мясо из-под седел распаренное достали, шулюн сварили, заветный бурдюк с архой вытащили, дабы мог почтенный улигэрчи глотку ополоснуть!

Девушка стиснула кулачки, силясь побороть разгоравшийся в ней помимо воли гнев.

Хуже всего было то, что положа руку на сердце она не могла назвать арранта закоренелым лжецом и льстецом. Он не прикидывался дружелюбным, а в самом деле — вот ведь идиот несчастный! — видел в каждом встречном друга и едва ли не брата. Предостерегал, пугал, размалевывал лица своих спутниц так, что на них без содрогания смотреть невозможно, а сам, оказываясь у костра степняков, болтал с ними без всякой опаски, будто с дорогими родичами встретился. Про скот, про погоду, детей и обычаи расспрашивал дотошно, подробно — для души — вот в чем дело! Она же сама видела, как он перышком после разговора с табунщиками какие-то диковинные закорючки на своих пергаментах вырисовывал — записывал что-то из услышанного. Ну ничего, ниче-гошеньки интересного эти парни ему сказать не могли и не говорили, она рядом сидела, во все уши слушала, а он пишет, переводит драгоценные листы и краску!

И ладно бы только писал! Нет, мало ему просто улигэрчи быть, он еще со своими лекарскими познаниями лезет! Старику глухому полночи уши лечил — просил его об это кто? Сам вызвался, да еще сам же старого глухаря уговаривал, чтобы тот ушко осмотреть позволил. Парню тому припадочному рану на ноге чистил — охота была в вонючем гнойнике копаться? Пел бы себе и пел, о дивных краях, о прекрасных глазах, да жрал шулюн наваристый, отпивался кумысом и архой. Нет же, мало ему в души людям залезть, потоптаться там на любимых мозолях, еще в телесах дай поковыряться! А потом сам же из седла среди бела дня выпадает или втихаря ноги к стременам привязывает, чтобы не свалиться, — сидит ни жив ни мертв, в лице ни кровинки, будто всю ее недужным да увечным отдал. Хотя на первый взгляд всего и делов-то поводил руками, пошептал что-то. Ни тебе плясок с бубном, ни принесения жертв Великому Духу, ни заклинаний громоподобных. Вроде и колдует, и шаманит, и творит чудеса, но все с таким видом, будто занозу вынимает, — подумаешь, дескать, начал старик слышать — он еще крепкий дедуля! Подумаешь, зарастил подранному волками бок — пустячок, право же, тот бы и сам как-нибудь зажил!..

Глядя, как Эврих, отложив дибулу, принял из рук табунщика наполненную архой чашу, девушка поморщилась: ну хоть бы раз этому наглецу и задаваке кто сказал, что певец из него, как из лягушки скакун!

Отвернулась, поискала глазами подруг и едва не ахнула от возмущения: стоящая у входа в шатер Алиар крепко держала за руку тощего мальчишку и делала арранту проклятому знаки: хорош, мол, петь, требуется твоя помощь! Вот бесстыжая баба! Под любым предлогом с чужаком пестророжим уединиться норовит, да еще и отыскивает ему в каждом становище каких-то недужных! Где только ей их откапывать удается?

А Эврих уже заметил ее, чашу с архой отставил и кивает — вижу, дескать. И начинается у него обычный разговор с табунщиками, который кончится тем, что кое-кто из них уйдет во второй шатер, остальные улягутся спать тут же, у затухающего костерка, а он будет до полуночи колдовать над хворым, словно не провел целый день в седле и сам с ног не валится. И никак этому не воспротивиться, никак не воспрепятствовать!

Видя, что чифлахи и впрямь зашевелились и стали подниматься, Кари пробралась к Тайтэки, давно уже прикорнувшей с дочерью под большим овчинным плащом, поднесенным Эвриху несколько дней назад пас-тухами-криули, — не к лицу лекарю-улигэрчи мерзнуть по ночам, захворает, скольких людей излечить не сможет! — и, опустившись на вытертое одеяло, уселась, охватив острые колени руками. Уставилась мрачными глазами на Алиар, а та уже выпихнула подпаска к огню, в оранжевых отсветах которого стало отчетливо видно, что всю нижнюю часть его лица занимает пузырчатая темно-багровая опухоль. Огневка! Отыскала, стало быть, Алиар соплеменника, хворь эта к степнякам не липнет, потому-то они и не гонят пораженных ею из своих шатров.

Единственное, что хоть немного утешало Кари, — это разрисованное аррантом лицо подруги. Эврих так старательно и искусно разукрасил его подкрашенным воском, что от одного взгляда мурашки по коже ползли, и сколько бы Алиар в таком виде ни ластилась к нему, ничего путного из этого выйти не могло. Хотя ей-то, Кари, нет, разумеется, никакого дела до того, удастся круглоглазой бесстыднице взгромоздить на себя слабоумного чужака или нет. Пусть хоть у нее на глазах милуются — будет над чем вволю посмеяться!

До сих пор, впрочем, посмеяться над Эврихом у девушки не очень-то получалось. Без лишнего шума и суеты он ухитрялся делать множество вещей, к которым ни Кари, ни ее товарки не знали как подступиться, и очень скоро ей стало ясно, что опасались они зря — обузой им аррант не будет. Более того, глядя, как ловко разжигает он костер и устраивает вполне сносный ночлег в совершенно не подходящем для этого месте, нельзя было не признать, что без него женщинам пришлось бы куда как несладко, даром, что именно для них, а вовсе не для арранта Вечная Степь была отчим домом. Не говоря уже о том, что у любого костра кочевников был он желанным гостем, а они при нем — никому не нужными приживалками.

Сознавать это было тем досаднее, что чужеземец, голова которого начала обрастать ежиком золотистых волос, а пятна на тщательно выбритом лице становились с каждым днем все тусклее и незаметнее, воспринимал как должное оказываемый ему степняками радушный прием и был бы, кажется, несказанно удивлен, если бы те вели себя как-нибудь иначе. Разумеется, слухи в Вечной Степи, особенно во время откочевки, распространялись быстро, и хотя аррант заслужил того, чтобы о нем говорили только хорошее, было в его триумфальном шествии что-то донельзя обидное и оскорбительное…

Наблюдая за тем, как Эврих, закрыв глаза, прижимает ладони к лицу изуродованного огневкой мальчишки, Кари насупилась пуще прежнего. Она сознавала, что несправедлива к арранту и, обращай он на нее чуть больше внимания, не выискивала бы пятен на солнце, а радовалась посланному Богами Покровителями спутнику, за которым они, по выражению сегванов, были как за каменной стеной. Но от понимания этого легче ей почему-то не становилось. Становилось тяжелей, и еще сильнее гневалась и сердилась она на арранта, который даже не замечал этого, слишком занятый всем чем угодно — включая строившую ему глазки Алиар, — кроме выряженной подростком девушки.