Декрет о народной любви - Джеймс Мик

Выругавшись, капитан приказал остановить судно и бросил за борт канат Предоставь он Бодрова собственной судьбе — тот бы скончался через пару минут. Натуралиста отвели в каюту, дрожащего и закутанного в одеяло. Глянув на меня, старший над командой повторил:

— Никому здесь не выжить.

Капитан расковал меня и дозволил спать в кочегарке, там пахло дымом и серой. Никогда прежде не случалось мне испытывать в жизни восторга столь же сильного, как в тот миг, когда меня привели в тепло. Было так покойно, точно повстречался с верным другом, который будет скучать по мне, как только я его покину.

Пробудился я оттого, что палубный тряс меня за плечо. После, вручив метлу, велел подняться на палубу счищать снег. Наступило утро, пароход шел сквозь метель. В накатывающих тучах с трудом удавалось разглядеть речные берега. Капитан в своей рубке казался озлобленным и напуганным. Никогда прежде не случалось ему заплывать так далеко на север, к зиме.

Несколько часов разгребал я снег, перемещаясь от носа к корме и обратно, пока не разболелась поясница.

Взмывала метель, падала вихрем, и летел большими, тяжелыми хлопьями снег. У кромки воды я разглядел причину капитанских страхов. Тонкие, изогнутые лезвия льда, намерзавшего в ледяной хляби, — полупрозрачного, ломкого, но могучего. Деревьев стало меньше, расстояния между ними — больше, к тому же растительность сделалась карликовой.

На следующий день повернули по притоку Енисея на восток. Пришлось двигаться против течения, отчего ход замедлился. Однако напор воды оказался силен, так что черные, глубокие воды реки не сковывал лед.

Небо стало цвета кожи, вновь закрутили метели. Как прояснилось, разглядели иззубренные горные вершины, присыпанные снегом.

Одетый в волчью шапку и черный тулуп натуралист пришел в неописуемый восторг. Сказал, доплыли до плато Путорана, где записана вся история мироздания.

Бодрова высадили на берег, оставили в сложенной из бревен лачуге, пообещав вернуться через четыре дня и забрать. Натуралист никого не слушал. Всё норовил сойти на берег вместе с молоточком, прочими инструментами и в снегоступах. Прежде чем мы отплыли настолько, что Бодров уже скрылся из виду, мы увидели натуралиста, упорно бредущего вверх по склону за лачугой, прокладывая между деревьев тропу.

Я спросил капитана, что станется с натуралистом, ежели выше по течению пароход скуют льды. Тот глянул на меня, точно на жонглирующую собаку. Сказал:

— Или промышлять станет, или умрет. Но тебя в такие земли отвезут, что будет не до ученого господина.

Два дня спустя, сразу же после рассвета, мы добрались до Белых Садов.

Белые Сады раскинулись в тундре, между рекой и острыми вершинами гор, у подножия плато Путорана. На взгорье — глубокие, идущие по спирали ложбины. Случалось ли вам видеть раковину рапана? В точности как покрытие того моллюска. Высотою не более шестисот аршин, но даже в августе не тает лежащий в ложбинах снег.

К северу Таймыр и Северный Ледовитый океан. Река выходит на излучину, так что Белые Сады поставили на взгорье, с трех сторон окруженном водой: с востока, юга и запада.

На тысячи верст, куда ни пойдешь, — никаких поселений, не считая тунгусских чумов. Летом — ягель, подножные ягоды да цветы и крепкий кустарник. На те несколько недель, что зеленеет растительность, кустарники обращаются в подобие колючей проволоки, поросшей листьями.

Ни деревца, ни травинки. Под ногами — вечная мерзлота. В январе случается мороз до семидесяти градусов. Тогда только спокойно.

А если завеет черной пургою, то за ночь, случается, наметает снега выше корабельной мачты.

Место, не созданное для человека. Студентом, помнится, спорил, как бы построить такой высокий и долгий поездной путь, чтобы состав, разогнавшись, умчался на Луну или Венеру. Вот такими и были Белые Сады, последний полустанок для каждого из нас, кто оставил дом.

В самую зиму воздух становится таким, что делается больно дышать. Солнца не видишь неделями. Спотыкаешься о поручни пирса, только чтобы убедиться в существовании связи между местом, где ты оказался, и местом, где был, и даже когда видишь выволоченные на берег лодки, кажется, будто перед тобой суда, по недоразумению сверзившиеся с высших сфер, а река так крепко замерзает, что кажется прочнее и древнее скал; поверить, будто воды оттают и потекут вновь, тяжелее, чем в существование Бога.

Когда же начинает свой бесконечный блеск солнце, то кажется, будто пройден последний шаг к безумию: светило не заходит никогда. Бараки построены на россыпи белого кварцевого песка. В середине лета кварц отражает свет и сверкает, точно кащеев клад, перед глазами пляшут узоры и остаются, даже когда смыкаешь веки.

Выше, в сопках, — водопад, и если поток не замерзает, то на камнях вырастают огромные белые кристаллы в форме стволов и веток, точно рождественские ели. Увидев образования впервые, поражаешься их красоте, однако некоторое время спустя проникаешься ненавистью, как свойственно ссыльным, разочаровавшимся в воспоминаниях о прежней жизни.

Первопроходцы, увидев мерцание кварца и каменную растительность, окрестили место Белыми Садами, понадеявшись разыскать золото. Нас держали, чтобы врубаться в склоны сопок ломами, заступами, молотами в надежде разыскать жилы драгоценного металла или любую руду — железо, алюминий…

Так ничего и не нашли. Знай себе ломали скалу на булыжники, и с каждой разбитой скалой мы или становились сильнее, или ослабевали, но время так или иначе уходило от нас.

По прибытии мне отвели койку в бараке с сорока собратьями по несчастью, назначили старшину, в бригаде которого мне предстояло на следующий день отправиться на работы. Двенадцать часов в день, шесть дней в неделю. По воскресеньям отдыхали.

Я оказался не готов к Белым Садам. Зашел в барак с саквояжем, кипой книг, голова по-арестантски обрита, но студенческую куртку не снял.

Прочие каторжане глядели на меня точно на пухлый, оброненный кем-то бумажник, словно единственная заминка заключалась в том, чтобы убедиться: владельца поблизости нет.

Согласно каторжным законам, я оказался и похожим, и отличным от своих собратьев. Их чувства не походили на ненависть. Далеки от ненависти. Злобы в них было не больше, чем той ярости, что необходимо пригубить, как хмель, прежде чем нанести удар.

Вот сколь наивен я был: полагал, будто каторгой правит аристократ, из князей, Апраксин-Апраков, и что часовые необходимы, чтобы держать нас в повиновении.

Разумеется, князь не правил работным поселком, но владел. Стража требовалась для защиты правителя, да еще чтобы никто не скрылся.

Правили каторгой трое матерых уголовников: Абрам Мазур, Серго Пулемет и Могиканин.

Я начал сомневаться в самом существовании князя Апраксина. Шли годы, а мне так и не довелось с ним повстречаться, хотя и говорили, будто начальство присутствует.