Моя Мия. На осколках первой любви - Лина Коваль

за две — три недели превращаются в торчков?

Снова мотаю.

— А я видел, Мия.

В кабинете создаётся абсолютная тишина, в которой я различаю лишь стуки моего сердца.

— Где? — спрашиваю.

— У меня был ночной клуб. Помнишь, я тебе рассказывал?

— Помню, — облизываю пересохшие губы. — Но при чём здесь я?

Разве не бывает так, что результаты анализов приходят ошибочными? В детстве мы с мамой несколько раз пересдавали один и тот же, и он всё время получался ложноположительным.

Папа стремительно наклоняется вперёд, упирает локти в стол и бешено трёт лицо ладонями.

— Я не знаю, Мия. Но я знаю, что случается с нормальными людьми от этой хуйни, — он хрипит, а я вздрагиваю.

Папа никогда при мне не матерился.

Сегодня так много случилось с нами… со мной и с ним… впервые, что мне хочется перемотать этот день и прожить его заново.

— Извини, — говорит он. — От этой дряни, — кивает на белоснежный листок, — просто так не избавиться. Привыкание возникает с первого раза и, если ты пробовала, — его рука снова замирает над лицом, так словно ему физически больно. — Скажи мне сейчас… дочь, я прошу тебя.

Обида застилает мой разум. Он что? Теперь решил меня спросить?

— Сказать тебе? — вскрикиваю. — После того, как ты меня обвинил? Я же ещё должна перед тобой оправдываться?

— Я просто не хочу, чтобы ты страдала, потому что знаю, что это такое.

— Я. Не. Наркоманка.

Выплёвываю ему в лицо каждую букву.

— Я очень хочу тебе верить, Мия, — произносит отец. — Но ни один человек, принимающий наркотики никогда не скажет, что он наркоман. Потому что они воздействуют на эмоциональную часть человека, а приносят вред — его физической части. Никто не признает, что он делает что-то плохое, когда чувствует, как ему хорошо… Это факт.

— Я ушам своим не верю. Ты говоришь какой-то бред. Я вообще не верю, что это ты папа.

— Прости, — цедит отец сквозь зубы. — Но анализ придётся пересдать в моей клинике. А до этих пор ты посидишь дома.

— Это что домашний арест? — возмущаюсь.

— Называй как хочешь. Если новый анализ будет чистый, вернёшься к своей жизни. Правда, с университетом нужно будет что-то решить.

Взлетаю со стула.

— Значит вот так, да? — упираюсь ладонями о столешницу и наклоняюсь. — Ты мне не веришь? Совсем-совсем. Я не заслужила даже капли твоего доверия, хотя всегда была примерной дочерью и старалась.

Понимаю, что пытаюсь давить на него. Ровно настолько давить, насколько силёнок хватает…

— Прости, Карамелька, — с сожалением произносит отец. — Но любовь к собственным детям, это не только бесконечные поглаживания по голове. Быть родителем — это значит вовремя подхватить проблему и постараться помочь тебе справиться с ней.

— Нет у меня никакой проблемы, — визжу на весь дом. — Ты не слышишь меня? — сбрасываю папки с края стола. За ними же летит грёбаный анализ и подставка с канцелярией.

Папа сжимает скулы и тяжело вздыхает. Злится.

— Мы с мамой видим обратное, Мия. Ты стала дёрганной, резко похудела, в прошлом месяце пришёл штраф за проезд на запрещающий сигнал светофора, стала хуже учиться, и у тебя испортились отношения со сверстниками. Ну, а про вчерашнее я уже вообще молчу, — заканчивает речь тоже на повышенных тонах.

— И поэтому твоя дочь наркоманка? — взрываюсь.

— Тогда объясни всё это, — тоже поднимается с места, нависает сверху. — Чтобы я понял!

— Ничего я объяснять тебе не буду, — выплёвываю ему в лицо. — Больше никогда… Никогда не подходи ко мне, я знать тебя не хочу.

— Мия, прекрати, — успокаивающе проговаривает отец.

Резко отворачивается и качает головой. В ярости очерчиваю взглядом опущенные плечи. Хочется сделать ему больно. Также, как он мне своим недоверием. Тем, что выбирая между дочерью и бумажкой, выбрал второе.

— Это всё, потому что у вас родилась Камилла, да? — шепчу сквозь слёзы.

Отец разворачивается и поражённо вскидывает брови:

— Откуда этот бред в твоей голове?..

Тянет ко мне руки, но я их со злостью отпихиваю.

— Ниоткуда, — шепчу тихо и бегу в свою комнату.

Там первым делом хватаю телефон со стола и пытаюсь найти контакт Мирона, но тут же вижу, как в комнату входит папа.

— Извини, но телефон мне придётся у тебя изъять.

— Да больно надо, — фыркаю и откидываю мобильный обратно на стол. — Пожалуйста.

— Потом верну. И ключи от машины. Пожалуйста.

— Они на тумбочке в прихожей, — равнодушно отвечаю и укладываюсь на кровать.

— А запасные?

— О. Б.О.Ж.Е. — рычу на весь дом. — Надеюсь, ты получше спрячешь столовое серебро, папочка, а то твоя дочь-наркоманка всё отсюда вынесет.

— Это не смешно, — произносит отец. Подхватывая коробку с запасными ключами и удаляясь из моей комнаты.

Строю ему мордочку и отворачиваюсь к стенке.

Чуть позже хлопает входная дверь. Тут же срабатывает звук сигнализации. По всей видимости, папа ушёл к Громовым, а дом поставил на охрану, чтобы я не сбежала. Ну и пусть.

Слёз практически не осталось, поэтому я равнодушно пялюсь в потолок.

А ведь в чём-то папа прав… За месяц моя жизнь кардинально поменялась.

Кому это надо и главное, зачем?

Тая отпадает. Ива тоже, они вчера так меня успокаивали, что я отчего-то сразу им поверила.

Энж? Да ну… У неё ведь свои заботы. Как бы Костика своего выцарапать, да сумку отхватить покруче. По-моему, Попову больше ничего не интересует. На мои успехи она всегда реагировала полным равнодушием.

Кто ещё?.. Думай!

Пожалуй, круг замкнулся…

Есть ещё Милованова… Но не думаю, что она стала бы опускаться до такого.

Мысли возвращаются к домашним, и я вдруг понимаю, что сильно скучаю по мамочке. Уверена, если бы она была дома, то не позволила бы папе разговаривать со мной в таком тоне.

Чуть позже вспоминаю про Громова… и про то, что он никогда меня не простит. И больше не придёт.

Это осознание добивает меня.

А потом…

За окном слышится жуткий грохот, словно что-то упало, а Рыська начинает шипеть, как сумасшедшая, и кидаться на шторы.

Подскочив на месте, поднимаюсь с кровати и поправляю короткие спальные шорты с майкой. Слабость накатывает от усталости.

Я вообще решила, что объявлю голодовку. В знак несогласия с отцовскими методами.

Грохот повторяется.

Пытаясь унять внутреннюю дрожь, подбираюсь к окну и открываю занавеску.

Тут же вздрагиваю, отпрыгнув в сторону…

Быть не может.

Быстро отворяю створку и, округлив глаза, наблюдаю, как в комнату из окна заваливается Громов.

Собственной персоной.

Чёрная куртка и спортивные штаны в липком снегу, волосы выбились из-под шапки, руки покраснели и обветрились, а пылающее лицо мрачнее тучи.

— Холодно, пиздец, — жалуется Мирон, активно растирая ладони