О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного - Илья Юрьевич Виницкий

«Бендер – босая пята»

12 декабря дежурный по станции Улу-Теляк Самаро-Златоустовской свернулся клубочком и так уже не развернулся.

Бендер спал.

Станция гремела от его храпа, от храпа тухли лампы, и подходивший поезд № 901 растерянно замедлил ход.

Бендер спал, свесив босую пяту.

Поезд принимал стрелочник.

Храпенье, гром и рокот продолжали обуревать станцию. Вся кондукторская бригада будила Бендера.

Напрасно! Только вздрагивала босая пята. Железный человек не просыпался.

Поезд отправил стрелочник.

Поезд ушел, но еще на шестой версте его нагоняло могучее и железное шевеление воздуха.

То громко дышал во сне Бендер – босая пята (Рабкор № 1049)21.

Была (правда, позднее) даже одна женщина «тов. Бендер» – активистка, председатель совета жен ИТР (инженерно-технических работников, а не исправительно-трудовых работ) и руководительница одного из кружков домохозяек. Иными словами, «суммарный» семантический ореол этого имени в 20-е годы – что-то среднее между жуликом-махинатором и советским активистом-оратором…

Надгробный приговор

По сути дела, политически грамотная речь Бендера над могилой Паниковского, разочаровавшая своей бесчувственностью Балаганова и Козлевича, – это не столько надгробное слово, сколько своего рода надгробный приговор (суровое осуждение покойного, по точному вердикту Юрия Щеглова22). Следует согласиться и с проницательным наблюдением Якова Лурье, что в этой речи великий комбинатор говорит и о своем характере, и собственном конфликте с обществом, так что в конечном счете «эпитафия Паниковского – это и эпитафия Остапа Бендера»23.

Последний, как почитатели дилогии Ильфа и Петрова хорошо помнят, еще в романе «Двенадцать стульев» сочинил надгробную надпись для своего собственного памятника: «И меня похоронят, Киса, пышно, с оркестром, с речами, и на памятнике моем будет высечено: „Здесь лежит известный теплотехник и истребитель Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей, отец которого был турецко-подданный и умер, не оставив сыну своему Остап-Сулейману ни малейшего наследства“»24. Печальный пафос отсутствия, пустоты (без паспорта, без денег) чувствуется в обеих эпитафиях, сочиненных Остапом. Как полагают комментаторы, автохарактеристика Бендера каламбурна. «Теплотехник» «в контексте воровского жаргона» означает вора, совершающего кражи с помощью технических приспособлений, а также не оставляющего следов преступника. Термин «истребитель», в свою очередь, используется в значении «летчик» (аллюзия на распространенную присказку: «вор, как летчик, летает, пока не сядет»25).

Возможно, впрочем, что «истребитель» здесь не что иное, как опечатка, не замеченная или по какой-то причине не исправленная авторами. Фамилия «великого комбинатора» в 20-е годы ассоциировалась еще и с популярными изобретениями. На протяжении всего десятилетия в советской прессе обсуждались и рекламировались «стрелочные фонари Бендера» и «ловушка Бендера», позволявшая за ночь поймать до десяти мышей. Свою смерть Остап пытается представить как кончину инженера-изобретателя – героя новой эпохи. Кстати, не послужил ли образцом для его эпитафии миф о знаменитом теплотехнике и изобретателе первой «огненной» паровой машины, самоучке Иване Ползунове, открытию и смерти которого от чахотки «Гудок» в 1925 году посвятил заметку с картинкой? «Но вот он изобретает свою знаменитую, хотя и позабытую всеми машину, – писал анонимный автор заметки об этом „русском Уатте“. – Все, особенно инженер и генерал Шлаттер, смеются над ним… Генерал Шлаттер делает все, чтоб задавить „дерзкого самоучку“… Эта неравная борьба, непосильный труд, лишения, горе окончательно сламывают слабое здоровье Ползунова, и он умирает около своей почти уже готовой машины…»26 Благодарные потомки вспоминают о нем и чествуют его память. Эта сладкая иллюзия Остапа-Сулеймана сменяется во втором романе горькой истиной, относящейся не только к Паниковскому: «человек без паспорта… имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все».

Пользуясь случаем, попутно отметим один из возможных источников многоступенчатого имени придуманного себе молодым Остапом для собственной эпитафии: женская – «католическая» – часть в этом ориентальном имени-тираде Берта-Мария, как мы полагаем, не столько отсылает к европеизированным еврейским двойным именам (нашу прабабушку звали Хася-Фрума Шлиома-Доновна) или к названию какого-нибудь иностранного судна в Одессе, сколько имеет литературное (точнее, газетное) происхождение. Скорее всего, она была подсказана фельетоном «Под чужой фамилией», написанным приятелем Ильфа и Петрова сатириком А. Рыклиным и опубликованным весной 1927 года в «Известиях». В этом фельетоне, начинавшемся словами «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Берте-Марии-Луизе», рассказывалось о несчастной жене чулочного фабриканта Берте-Марии Вайнхатен, урожденной Мейнзорген, которая, очевидно, в погоне за характерной для «золотых 20-х» модой на «неестественную худобу и плоскую грудь» довела себя до жестокой анорексии. Муж Берты-Марии подал на развод на основании того, что он подарил ей свою фамилию (старая фирма чулочных фабрикантов), а она своей худобой опозорила фирму. «Господа судьи! – патетически воскликнул фабрикант. – Обратите внимание: это же не женщина, а гладильная доска!» Супруг также указал в суде на то, что похудение «отразилось не только на наружности жены, но и на ее характере – вместо толстой добродушной женщины она стала костлявой бабой-ягой». Судья удовлетворил иск чулочного фабриканта. «Нас не может огорчать судьба Берты-Марии-Луизы, – заключал Рыклин. – Все эти Луизы, Берты и Марии – женщины буржуазных классов. <…> Наша работница (или крестьянка) с советскими законами может всегда отстоять себе место, свое право. <…> Законы пролетариата, законы Советского Союза не подходят к женщине с точки зрения метрической системы. У нас речь идет о другом весе, об ее удельном весе в обществе, строящем социализм»27.

Возможно, что сын турецко-подданного демонстративно взял для своей эпитафии красивое имя этой несчастной жертвы буржуазной цивилизации, столь отличное от имен достойных и дородных советских работниц и крестьянок (никаких других Берт-Марий в советской прессе нам найти не удалось).

Социальный диагноз

Вернемся к кончине «великого слепого» Михаила Самуэлевича Паниковского – нервного мошенника-самозванца, фамилия которого, обычно производимая от слова «паника», также, судя по всему, связана с газетными материалами и, по крайней мере в одном случае, с «гробовой» темой. В 1920-е годы в РСФСР было зарегистрировано несколько Паниковских. Это имя носила волость в Псковском уезде и дом призрения в Орловской губернии, жуликоватый заведующий которого показал, как писал «Крокодил» в 1927 году, пример «изумительной» рачительности, сэкономив на питании подопечных 1 200 рублей: «К сожалению, призреваемые уменьшили ту сумму на 25 рублей, которые пришлось заву израсходовать на покупку пяти гробов для лиц, малодушно не выдержавших режима экономии»28 (любопытная параллель истории о «голубом воришке» в старгородской «богадельне» в первом романе о Бендере).

Памятник Паниковскому в Киеве

Не будет преувеличением сказать, что в своей жестокой панихиде по вспыльчивому