Гугенот - Андрей Хуснутдинов

Пресс-конференцию вела женщина, сидевшая с противоположного края стола. Подорогину казалось неудобным вертеть головой, поэтому он мог видеть лишь руки ведущей, когда она целилась кистью с поджатым большим пальцем в кого-нибудь из журналистов, просивших разрешения на вопрос, и слышал ее голос, который усиливался и изменялся до неузнаваемости динамиками в глубине зала. Скорей всего, это была та энергичная особа, что окликнула его в заброшенном вестибюле.

Несколько раз он начинал читать свою шпаргалку, но буквы рассыпались у него перед глазами. Свой вопрос он, конечно, пропустил, и обратился к шпаргалке только тогда, когда все тот же сосед положил руку рядом с его микрофоном. На микрофоне горел крохотный зеленый глазок. Подорогин облился потом, нашел в шпаргалке первый обведенный зеленым абзац, улыбнулся соседу, улыбнулся залу и стал читать ответ.

Отраженный динамиками собственный голос послышался ему голосом трясущегося от возбуждения великана, который транслировал его жалкий шепот:

— «Вопрос не из моей области профессиональных интересов…» — Вдохнув слюны, Подорогин накрыл микрофон ладонью и откашлялся.

В зале, ерничая, тоже закашляли, кто-то хихикнул. Ведущая жестом позвала охранника и что-то шепнула ему.

— Извините, — сказал Подорогин, оглаживая шпаргалку. — «…не из моей области профессиональных интересов. Но если вам угодно, отвечу: исключая из экономики риски, мы исключаем и самый смысл ее. Поэтому зачем исключать риски? В системе производственных отношений, как и в природе, за все платит слабейший. Все риски и дефолты разряжаются в него. Вот еще почему экономику нельзя расписывать, как программу. Это живая система. В одном городе могут находиться тысячи более или менее удачливых предпринимателей, каждый из них может мечтать о собственном заводе, но даже самый большой город не может позволить себе такого количества производства. Кто-то поднимается наверх не столько потому, что он такой замечательный и красивый, сколько за счет слабейшего конкурента, который из конкурента превращается в клиента. Экономическая система суть та же пищевая пирамида в природе: уберите из-под ног слой с примитивными организмами, поглощающими риски, уберите с земного шара нищий третий мир, и вы обрушите гигантов. Поэтому, когда я слышу, что глобализация — это попытка унификации мировой экономики по западному образцу, я недоумеваю. Ибо никакая это не попытка унификации, а попытка сохранения нынешнего неравного положения национальных экономик. Говорить об унификации мировой экономики в данном контексте — это то же самое, что пытаться постулировать существование идеального организма, на сто процентов состоящего, например, из одного головного мозга».

— Но это же в корне… — донесся возглас из зала, тотчас оборвавшийся охом и неясной возней.

Зеленый глазок на микрофоне продолжал гореть.

Подорогин опять заглянул в шпаргалку и увидел под абзацем, который только что прочел, подзаголовок: «Дополнение». Не дожидаясь окончания возни, он с легким сердцем обнародовал и это «Дополнение»:

— «Экономика с минимальными рисками — экономика плановая, но пока человечество дезавуировало этот вид отношений. И мы…» — Следуя ремарке, он коротким взглядом обвел аудиторию, что стоило ему очередной временной потери зрения, удара по глазам целого залпа вспышек. — «И мы, всей страной, надо признаться, тут постарались больше, чем кто-либо другой… Вопрос, повторяю, не из моей области интересов. Если вам угодно более развернутое изложение специалиста, то, думаю, Григорий Алексеевич не будет против…»

«…не будет против…» — этими словами «Дополнение» обрывалось. Подорогин было побежал глазами по следующему «зеленому» абзацу, как погас зеленый глазок на микрофоне и с противоположного конца стола отозвался сидевший возле ведущей Григорий Алексеевич:

— С удовольствием… — Кресло под Григорием Алексеевичем протяжно заскрипело, из динамиков раздался треск. — Василь Василич тут нам красочно и наглядно, в своем стиле, как говорится, все разложил по полочкам. За что большое ему спасибо. Хочу только добавить, что человечество знало сколько угодно моделей идеального общества, но еще никем и никому не было представлено модели идеальной экономики. Даже наши господа коммунисты — пускай заглазно, пускай с оговорками — признают сегодня несостоятельность их горячо любимой советской экономики. Как справедливо заметил Василь Василия, экономика — живой организм. Но кто-нибудь видел идеальную модель живого организма? Я, например, такой модели не видел. Ну, за исключением ангелов Рафаэля и прочих там гиперборейцев…

Подорогин перечеркнул крест-накрест верхний «зеленый» столбец с «Дополнением» и промокнул салфеткой мокрый лоб.

На выступление Григория Алексеевича публика реагировала куда более живо. Однажды зал встряхнуло от дружного смеха. Григорий Алексеевич почти не сверялся со своей шпаргалкой, говорил экспромтом. «Оратор», — думал Подорогин. Мыльноватый, закругленный говорок Григория Алексеевича был ему определенно знаком, но он так и не мог вспомнить его. От вспышек рябило в глазах. Под веками плыли безобразные фосфоресцирующие круги. Подорогин часто смаргивал и боялся пропустить появление зеленого глазка на микрофоне. Мало-помалу он приходил в себя. В зале, который уже не так хищно ощетинивался светом, как в начале пресс-конференции, он стал различать отдельные лица и не без облегчения отмечал, что неинтересен им, что внимание аудитории поглощено дальним от него, противоположным крылом кафедры с речистым Григорием Алексеевичем.

Следующий «зеленый» абзац он промахнул на одном дыхании, если не считать того недоразумения, что начал говорить в отключенный микрофон. На третьем, довешенном ремаркой «улыбчиво», ему удалось не просто улыбнуться, а даже вполне натурально прихохотнуть, вызвать реакцию зала. И в это самое время как будто что-то с тихим щелчком выключилось в нем. Клацнуло. В волнении, или когда напряжение сменялось апатией, у него нередко возникало странное чувство, будто он воспринимает окружающее через перевернутый бинокль, через невидимую рассеивающую линзу (именно поэтому, сев за стол, он хотел опустить сиденье). Теперь ему казалось, что в тот же перевернутый бинокль он видит заодно с залом и кафедрой и самого себя. Он мог бы сказать, что обрел уверенность, однако это была уверенность человека, который махнул на себя рукой. Слова выступлений, в том числе собственных, достигали его как через стену, смысл этих речей — и того меньше.

Так, поговорив в общих словах о едином кандидате в Президенты от оппозиции, Григорий Алексеевич с бухты-барахты обрушился на российскую эстраду, и именно эстрадная проблематика, а не предвыборная, послужила предметом его яростной перепалки с одним из журналистов, которого затем вытурили из зала. Правый сосед Подорогина разглагольствовал об административной реформе и отмене льгот, левый сосед Григория Алексеевича — об обнаружении американским «Духом» на Марсе подвижного предмета, напоминавшего очертаниями уши кролика Банни, и безответственной шумихе в СМИ вокруг загадочного орбитального снимка, на котором среди сибирской тайги якобы запечатлена полноразмерная копия московского Кремля. Одним из «зеленых» столбцов Подорогин озвучил переложенную практически слово в слово тираду полоумного Григория о субординации, другим — пересказ записанного на микрокассете сообщения Луизы Раульевны о событиях в ипатьевском особняке в июле 1918 года.