Германский офицерский корпус в обществе и государстве. 1650-1945 - Карл Деметр

Как можно было вести войну в течение тридцати лет с такими морально угнетенными войсками и руководителями, которые были немногим лучше своих солдат даже по их собственным стандартам, и когда «мораль» войска могла устанавливаться лишь путем диких наказаний? «Война питает войну» – такой устрашающий итог мог быть сделан из анализа условий взаимоотношений внутри военных союзов того времени.

Дельбрюк называл это новой и эффективной системой военной дисциплины, «управляемой усилением авторитета высшего руководства».

Эта система не только поддерживалась после окончания войны, но укреплялась и расширялась. Типичные формы муштры включали маршировку шагом, обращение с оружием, маршевые переходы, отдание чести и так далее; и такими примитивными методами воля солдата ломалась и подчинялась воле офицера. Вальхаузен, процитируем его снова, пишет, что, если солдату пару раз сказать, как стоять, а он все равно не сделает так, как ему было приказано, «следующему будет хорошая зуботычина, ибо человек, который без дубинки не выполняет приказы, должен этой дубинкой получать». Вновь и вновь княжеские главнокомандующие издавали предупреждения против слишком жестокого применения дубинок и розог, однако единственное, что могло по-настоящему удержать командиров от того, чтобы они не заходили слишком далеко, – был страх дезертирства и расходов на рекрутский набор новых людей взамен сбежавших. С другой стороны, человек, который когда-то вступил, или его заставили сделать это силой, в незавидное ремесло солдата, едва ли мог надеяться, что с ним будут лучше обращаться, если он дезертирует даже к другому генералу. И кроме того, если человек несколько лет вел грубую кочевую жизнь во время войны, ему было нелегко принять упорядоченный образ жизни. Следовательно, оба этих фактора прикрепляли армию к системе поддержания дисциплины силой; а в германских армиях, в отличие от французской того времени, это переросло в традицию, которая имела весьма глубокие корни.

И все же даже эти глубокие корни питались из интеллектуальной почвы раннего рационализма, лежавшего в основе физического и психического воздействия на человека, совершаемого путем муштры и маршировки, с целью обеспечения движения в направлении к абсолютному правительству с его меркантильной экономикой и социальной политикой. Но чем больше солдаты заботились о себе и сохраняли за собой право на личность, тем лучше они приспосабливались к законам войны. Более того, требование подчинения воле власти не просто ломало неповиновение ландскнехтов старого типа, оно вызывало к жизни машину, жестокость которой формировала сильный контраст с другим продуктом эпохи – гуманитарным духом. И все же по мере того, как Просвещение XVIII века продвигалось вперед, его лучи начинали освещать мрачный мир, который представляло собой положение солдат. За пять лет перед Французской революцией такой человек, как Бойен, мог написать, что те ужасающие сцены, в которых несчастного рекрута пинали и избивали для того, чтобы он правильно двигал руками и ногами, уже принадлежат прошлому. «Нынешнее поколение командиров, – писал он, – почти все ненавидят это и принимают сегодня принципы, состоящие в том, что рекрутов надо учить их делу без битья». Такое обобщение может поразить нас как слишком оптимистичное. Однако Бойен не был предвзятым свидетелем, и мы можем поверить ему на слово, что если дисциплина сама по себе была не менее строгой, то наказания были менее суровыми, чем раньше, в жестокие времена великого курфюста. К тому времени, как Бойен написал свои заметки, смерть вырвала устрашающий костыль из рук Фридриха Великого. Однако его более поздние планы по военной реформе в Пруссии, похоже, в одном отношении уже были реализованы.

Разумеется, будет неправильно приписывать заслугу в этих улучшениях одному только Просвещению. Немалую толику внесла в это дело универсальная военная служба. Она была вновь введена примерно в начале XVIII века, с обычными, чтобы не сказать неизменными принципами дисциплины и, разумеется, без перемен в методах рекрутского набора. Однако универсальная служба не дала нового интеллектуального и морального тона, и это постепенно начало откладывать свой отпечаток на обращение офицеров с солдатами. Но даже если можно сказать, что это было общей тенденцией еще в XVIII веке, то оно получило настоящий стимул, только когда Пруссия потеряла большую часть своих негерманских провинций и перешла к настоящей воинской службе. Армия теперь стала «вооруженными людьми», телесные наказания исчезли (согласно приказу о военных наказаниях от 3 августа 1808 года), и были предприняты усилия по введению более личных, менее формальных взаимоотношений между офицерами и солдатами. Это иллюстрирует приказ об отношении к солдатам-новобранцам: «Офицеры должны проявлять интерес к своим подчиненным. Недостаточно узнать наиболее действенных солдат; их нужно сделать действенными, для чего следует завоевать их доверие». Это был тот же самый приказ, который, как мы видели в части первой, пытался положить конец режиму классовых привилегий в армии.

Идеалистические реформаторы прусского государства хотели, чтобы офицеры имели представление об отдельном солдате и его достоинствах, с тем чтобы это отразилось на реорганизации всей армии. Теперь, вероятно, этот идеал проявился в более радикальной, на самом деле более революционной форме, чем в трогательных словах «Солдатского катехизиса», который написал Арндт с таким патриотическим пылом в ноябре 1812 года: «Германская военная честь такова: солдат должен чувствовать, что он мужчина и немец, всякий раз, когда он слышит о немецких королях и принцах. Он должен чувствовать, что эта земля немецкая, на которой всегда жили короли и принцы, и всеми фибрами своей души он должен желать, чтобы эта земля и ее народ были бы бессмертны и вечны, но чтобы господа и принцы со своим достоинством и позором ушли бы прочь». А солдатам он прокричал: «Ты – человек, ты надеваешь королевский плащ; так не снимай же с себя твое достоинство!» Это мелодия лилась со многими вариациями прямо из XIX века и перешла в мощное крещендо ближе к его концу, но всегда это была одна мелодия, сливавшаяся с понятием об абсолютном государстве, обе ее тональности сливались в величественном контрапункте.

В ходе XIX века, правда, демократические принципы правления, исходившие из Франции и Англии, все больше раскачивали равновесие власти суверена в сторону народа. Однако в Германии старый принцип абсолютной власти обладал большой жизненной силой, благодаря которой он сохранялся; и в тесной связи между офицерским корпусом и личностью монарха этот принцип приобретал свой максимальный идеал. Не в силах изменить такую ситуацию, армейские командующие не пытались тем не менее адаптировать офицеров – будущих командующих армией – к новым условиям, в которых оказались государство и народ. Но даже так было ясно, что абсолютистские структуры этого здания и его стильный модернистский фасад не были полностью совместимы.

Эти конфликтующие тенденции явственно проступили в начале попыток реорганизации армии Бойеном, когда он ставил своей целью ввести тот же дух в ландвер и в линейные полки. Он требовал, чтобы на маневрах с ландвером принимался в расчет возраст, буржуазное мировоззрение и интеллектуальный уровень воинов. Это вызвало сомнения у принца Пруссии. «Почему, – спрашивал Вильгельм, – буржуазное мировоззрение, интеллектуальный уровень и более зрелый возраст отцов семейств, десятников, владельцев фабрик и т. д. дает право считать, что несение военной службы для них не столь обязательно, чем для вновь набранных рекрутов?» Такой обмен мнениями, конечно, в большей степени относился к ландверу. Это подняло целый ряд вопросов о состоянии духа новой армии, породило то противостояние, которым была отмечена дальнейшая эволюция армии в XIX веке и которое проявилось непосредственно в Первую мировую войну. Динамичный принцип противостоял статичному: первый был представлен сначала Бойеном и демократией, а второй – Вильгельмом I и консерватизмом.