Царь Федор Иванович - Дмитрий Володихин

Итак, приведя Иоакима с его свитой да и весь двор царский в потрясенное состояние, Дионисий получил от государя недоуменный вопрос, которого, надо полагать, он ждал и добивался: «Зачем?» Далее ему оставалось развернуть перед государем величественную перспективу: здесь, в Москве, на земле, подвластной ему, возникнет новый патриарший престол! Значит, столица России в сане своем уподобится древним и славным центрам христианства — Иерусалиму, Константинополю, Александрии и Антиохии. Наверное, государь возрадовался тогда. Наверное, сердце его, богатое верой, уповающее на милость Божью, осветилось огнем доброй надежды. Он рад был бы возвеличить Русскую церковь, он счастлив был бы сравнять московское благочестие со старинным благочестием того же Иерусалима, главного города Святой земли, или Константинополя — «Второго Рима». Безо всякой корысти, наполненный светом высокой надежды, он идет к супруге советоваться: не сделать ли нам так, Иринушка? Та на любое дело рада во имя Церкви, ибо страстно желает разродиться здоровым чадом и ждет, может быть, что ее с мужем благое начинание зачтется им Высшим Судией как на земле, так и на небесах. Потом уже от царственной четы узнает о митрополичьем плане Борис Годунов. Что для него эта идея? Вероятно, он еще пытается миром поладить с Дионисием, который рассержен на него за несоблюдение перемирия с Шуйскими. Конечно, Иоаким наложит запрет на развод сестрицы, но Иоаким скоро уедет, а Федору Ивановичу нужна нравственная поддержка… Так не сделать ли вопрос об учреждении патриаршего престола в Москве предметом своего рода торга с митрополитом? Как знать, не смягчится ли он, получив желаемое? Не перестанет ли быть откровенным врагом?

Как показало время, против Дионисия были применены гораздо более жесткие меры, нежели переговоры с элементами торга. Его растоптали, уничтожили. Но… не раньше того, как были растоптаны Шуйские. А пока те были еще при всей своей силе, стоило добром, почтительно подойти к пожеланиям митрополита…

Вот, скорее всего, какова была картина первых шагов по утверждению патриаршества в столице России.

Впоследствии, на протяжении нескольких лет, события развивались неспешно. И только в 1589 году их течение ускорилось, и всё дело увенчалось благополучным завершением.

Борис Годунов, начав переговоры с Иоакимом, уговорил его взять на себя почетную и ответственную функцию. Надо полагать, не обладая щепетильностью Федора Ивановича в делах веры, конюший напомнил патриарху Антиохийскому, что источник богатой милостыни — двор государя Московского — может откликаться на прошения греческих архиереев с разной интенсивностью… Видимо, для пригляда за святейшим и для раздачи щедрого подаяния вместе с ним отправился в путь русский дипломат Михаил Огарков.

Иоакиму потребовался год, чтобы добраться домой, установить связь с прочими православными патриархами и начать подготовку к большому церковному собору по столь важному делу. Летом 1587-го в Москву явился некий грек Николай с мольбами о новой порции милостыни, а также докладом о приготовлениях, устроенных по воле Иоакима и патриарха Константинопольского Феолипта. Собор четырех патриархов только еще планировался, глав Иерусалимской и Александрийской церквей только еще пригласили на него, но те пока не доехали до места. Иначе говоря, иерархи Православного Востока не торопились, разбирая проблему, поставленную перед ними энергичной Москвой[84].

Эту сонную неспешность взорвали внешние обстоятельства.

В Москве сменился митрополит[85], а в Константинополе — патриарх.

Патриарх Феолипт был свергнут по воле турецкого султана. На его месте оказался патриарх Иеремия II, прежде уже бывавший на Константинопольской кафедре. Этот человек, весьма искушенный в богословских вопросах, успешно полемизировавший с протестантами, волевой, умный, вернулся на патриаршую кафедру из ссылки. Здесь он застал полное разорение. Турки за долги отобрали для последующего превращения в мечеть патриарший собор… Константинопольская патриархия находилась в плачевном состоянии, духовенство ее бедствовало от ужасающей нищеты.

Смена патриарха и открывшиеся Иеремии обстоятельства не позволяли ему сколько-нибудь продвинуть дело, о котором радели в Москве. Но молва о чудесном нищелюбии Федора Ивановича, наделявшего восточных иерархов с великой щедростью, позвала Иеремию в путь. Собираясь посетить столицу России, он думал о том, как поправить дела патриаршей кафедры в Константинополе, но никак не ожидал, что от него потребуют учредить новую патриаршую кафедру в Москве.

Проехав через земли Речи Посполитой, Иеремия добрался до Смоленска в июне 1588 года. Его встречали пышно, однако же с некоторой настороженностью. Русское правительство знало Феолипта и сомневалось, истинный ли патриарх ныне явился к русскому рубежу или, быть может, авантюрист, всего лишь претендующий на патриаршее звание. А ежели он не подделка, то везет ли «какой приказ» (то есть наказ) от всех патриархов православных? Общего слова от греческого Священноначалия по русскому делу ждали очень давно.

Для начала Иеремии оказали почет, которого не знал Иоаким. Спутник его, архиепископ Елассонский Арсений, писал позднее, что патриарха за пять миль до Москвы встретили посланцы государя и митрополита: четыре архиерея, власти московских обителей, «почетные бояре» и «много народу». Принимая патриарха, царь Федор Иванович повелел устроить для него второй трон — «весьма благоукрашенный». Доселе невиданная почтительность!

Поселив гостей на подворье владыки Рязанского, правительство вместе с тем выставило вокруг палат крепкую стражу, обеспечившую полную их изоляцию от внешнего мира… Другой спутник Иеремии, митрополит Монемвасийский Иерофей, сообщает подробности, связанные уже не с почетом, а с политическими предосторожностями в отношении патриарха: «Никому из местных жителей не дозволяли ходить к нему и видеть его, ни ему выходить вон с подворья, — и когда даже монахи патриаршие ходили на базар, то их сопровождали царские люди и стерегли их пока те не возвращались домой».

Милость, оказанную пришельцам, скорее всего, следует относить на счет великодушия самого царя. Он любил «монашеский чин» и, вероятно, почитал за счастье общаться с честнейшим иерархом всего православного мира. Добросердечие и почтительное отношение к столь важной духовной особе сделали роль гостеприимного хозяина естественной для государя. Отсюда же и богатые подарки, полученные Иеремией. Ему вручили 300 рублей серебром — весьма значительная сумма по тем временам[86], — да к ним еще собольих мехов на 90 рублей, серебряный кубок, дорогие ткани (бархат, атлас, камка). Патриарх отдарился частицами мощей и прочими святынями. Федор Иванович уважительно вопрошал Иеремию о здоровье, беседовал с ним и велел послать ему «корм» со своего стола, что считалось в ту пору знаком большой милости.