Царь Федор Иванович - Дмитрий Володихин

А в мерах, ограничивавших доступ к патриарху и передвижение его свиты, видна железная рука Бориса Годунова. Дело не только в том, что московское правительство могло опасаться султанских шпионов. Борис Федорович, надо полагать, предвидел тонкую и одновременно жестокую политическую игру, которую придется ему вести с греками. Он пожелал предотвратить всякое распространение сплетен, а значит, уничтожить всякую возможность превращения этой игры в большой международный скандал.

Блаженный добрый царь не стал бы проявлять суровость к заезжему патриарху — хотя бы из соображений благочестия. Да он, скорее всего, просто не поверил бы, что греки остались равнодушны к призыву из Москвы, от его государева имени. Годунов смотрел на дело иначе. Как ситуация выглядела с его точки зрения? А вот как: русская казна выбросила большие средства на решение важного дела. Греческие иерархи два года возились, не решили ничего и теперь просят дать им денег сверх полученного. Дать, конечно, можно. Но и противоположной договаривающейся стороне надо бы пошевелиться. На митрополии Московской ныне как раз пребывает Иов, человек близкий, к тому же фигура благая и для Церкви, и для государства. Ему бы вручить патриарший сан — вот был бы толк! А грекам следует и жесткость показать, если закочевряжатся… Пора бы и честь знать с такими-то проволочками! Не покажешь жесткость, так и впредь будут ездить, просить, но ничего не делать по московским запросам. И надавить на дорогих гостей лучше бы тихо: не след терять лицо православному патриарху. Ведь и сан высокий, полученный с помощью ножа, приставленного при всем честном народе к горлу, стоит немногого. Надобно решать добром, но… показать возможность иного отношения.

Так началась игра, совмещавшая ласку с нажимом. Для приезжих не позорная, до довольно стеснительная. Но и они сами не проявляли ангельского смирения, не торопились с братской улыбкой помочь Русской церкви в ее деле. Греки вели себя подобно лукавым дельцам, набивавшим цену за товар, который можно продать только один раз.

Трудно писать о том, как рождалось наше патриаршество. Ох, много в этом деле политики и мало смиренномудрия. Но… худо приходилось тогда именно дельцам. Людям чистым, светлым всё действо далось намного легче, они не замарали одежд грязью странного торга. Царь одаривал греков, царь принимал их почтительно, царь ждал с искренней простотой, когда один греческий иерарх довершит работу, за которую взялся другой. Ведь труд-то совсем несложный: подарить братскому русскому митрополиту высокий сан. Что ж медлят? Думают? Конечно! Дело великое, надо им подумать, как сделать его самым лучшим образом… Люди-то хорошие, добрые, отчего им не подумать о великом благом деле как следует? Государь Федор Иванович в блаженной бесхитростности своей вершил то, к чему вел его сам Господь; практическое же исполнение он доверил Годунову, а тот послужил Господу хотя и кривым, но надежным орудием.

Митрополит Иов стоял в стороне и спокойно ждал, чем кончится дело. Дарует ему Бог патриарший сан руками хитрых греков — хорошо, милостив Господь; а не дарует — так и в том ничего худого нет, опять же велика милость Господня. Мудрый человек, он понимал и высокую, и низкую суть происходящего. Впоследствии за витиеватым плетением словес он укроет горчинку, оставшуюся в душе от тех дней: «Патриарх Иеремей… прииде в великую Россию, жалая видети великия християнские соборныя церкви изрядное украшение и благовернаго царя Федора Ивановича великое благочестие. Якоже и древле Южеская царица Сивилла приходящее от восток в Иерусалим, хотя видети премудрость Соломанову, такоже и сей светейший патриарх Иеремей, велиею ревностию о благочестии распаляяся, отложив многолетную старость и забыв великий труд, вскоре ко благочестивому царю и великому князю Федору Ивановичи) всеа Руси приходит, яко некий добрый купец, несый с собою не злата богатства, ниже драгих камыков[87] честности, но самое неистощимое духовное сокровище благодати безценного бисера Христа или, яко некий пречестный дар, великого патриаршества сан». «Добрый», но все же «купец», принесший с собою «пречестный дар, патриаршества сан» как товар. Это сравнение восходит к евангельской притче, где Царство Небесное уподобляется сокровищу, скрытому на поле, а затем купцу, продающему все свое имущество ради того, чтобы приобрести одну драгоценную жемчужину (тот самый «безценный бисер» — Христа; ср. Мф. 13:44—46). По внешней видимости, первый патриарх Московский говорит об Иеремии почтительно. Однако для русского книжника XVI столетия было ясно: ассоциация с евангельским образом использована совершенно не в том значении, которое придается ему в Священном Писании. У Иова «добрый купец» оказывается именно купцом, «торговым человеком» в самом прямом смысле, а это предполагает совершенно определенный намек.

Итак, Иеремия сидел со свитой на подворье рязанского епископа, окруженный почтением, обеспеченный всем необходимым и… безо всякого внимания со стороны правительства. В день царского приема он поговорил на протяжении часа с Годуновым, не сделал ни единого официального шага к созданию патриаршей кафедры в Москве, был отпущен на обед и как будто забыт. Не на день и не на неделю, на месяцы! От патриарха Константинопольского ждали «проявления доброй воли», — если говорить языком современного политического этикета. Второстепенные чиновники вели с Иеремией беседы, наводя его на мысль о необходимости даровать России своего патриарха. Ни царь, ни Годунов, ни кто-либо из высшего духовенства не вступали с ним в беседы. Но и обратно его не торопились отпустить. Вопрос о большой милостыне — не о подарках, а именно о значительной финансовой помощи — московские власти также, видимо, не торопились решать.

Иеремия гневался, недоумевал, колебался, но спокойному русскому упорству ничего противопоставить не мог. Его ничем не обижали. Но время шло, дела в запустевшей патриархии, надо полагать, требовали и его присутствия, и серьезного денежного вливания, а Москва пока предлагала дорогому гостю… лишь сытную пищу да смену сезонов. Иеремия было заговорил о том, что готов даровать Русской церкви автокефалию — наподобие Охридской архиепископии у болгар. Но это явно не тот товар, который мог бы кого-то заинтересовать в Москве. Наши митрополиты пользовались автокефалией, де-факто обретенной еще в середине XV столетия. Патриарх, конечно, мог бы де-юре дать им то, чем они уже располагали, но от его дара — невелика прибыль.

Наконец, Иеремия возмечтал о компромиссе: да! у богатых и свободных русских будет свой патриарх! — этим патриархом станет сам Иеремия. Митрополит Иерофей Монемвасийский укорял его за неразумие: где, мол, тебе, греку, ни русского языка, ни местных обычаев не знающему, править Русской церковью, выйдет из твоей затеи один позор… Но Иеремия упрямился, да и беспокоило его впустую уходящее время, а малозначительные дельцы московской дипломатической администрации манили патриарха возможностью счастливого исхода для подобного плана.

Желание Иеремии обосноваться в Москве можно понять: здесь ему не угрожали та бедность и насилие со стороны иноверцев, к которым он должен был привыкнуть на Константинопольской кафедре. Архиепископ Арсений Елассонский, прибывший ко двору московского государя в свите Иеремии, оказался до такой степени заворожен благодатным положением Церкви, что решил остаться в России. Как видно, бедствия нищего епископата на Православном Востоке его не прельщали.