Эммануэль. Верность как порок - Эммануэль Арсан

– Священники посторонились, так что мы смогли пройти внутрь святилища. Мириады свечей освещали статуи святых дев, архангелов, Марии Магдалины и Иисуса Христа. Побывав в этой церкви, мы с Аурелией направились в другие, еще более внушительные, чем предыдущая, где на стенах были изображены зебу[43], всадники с копьями и надписи на древнеэфиопском языке (на первый взгляд чертовски загадочные, но терявшие всякую таинственность, если их перевести).

Жан был несказанно рад тому, что эти культурные детали не вызвали у Лоны новых симптомов безразличия. Напротив, при описании следующей сцены она опять начала умело теребить соски, что оказывало на Жана вполне ощутимый гедонистический эффект.

– Так мы провели почти целый день, гуляя от приделов к притворам, от хоров – к туманным от фимиама трансептам. Мы практически не разговаривали, поскольку вокруг нас было очень шумно. Дабтара[44]то наперебой читали церковные книги, то все вместе пели разные, как нам показалось, псалмы, то поодиночке повторяли какой-то заунывный мотив, то молились, то громко плакали с выражением невероятной радости на лицах. Но, что бы они ни делали, все это так или иначе заканчивалось восхвалением земли и небес на древнем языке (значение которого, как мне объяснили, сами эфиопы уже давно позабыли) и танцами.

И вот затанцевали и пальцы Лоны на набухших сосках! И вокруг грудей. И снова на сосках. А в черных глазах заплясали крохотные искорки… От подобного зрелища Жан начал вдруг забывать цепь своего повествования, так что ему пришлось сосредоточиться.

– Во время того ритуала, – припомнил он, – все священники танцевали. Утомившись, они опирались на палки либо вовсе валились на землю, но затем снова продолжали плясать.

Воспоминание внезапно стало настолько четким, что Жан смог воспроизвести его в мельчайших подробностях:

– А знаете, что было самого примечательного в этих монахах? Их дубины! Казалось бы, грубые палки, высотой с человеческий рост, увенчанные короткой перекладиной на манер средневековых костылей. Впрочем, это и были костыли. В течение дня монахи безумно уставали от бесконечных песен и танцев. И, как сейчас помню, позы, которые они принимали, были совершенно отличны от поз христиан. Они упирались костылями в пол таким образом, чтобы перекладина оказалась под мышкой. Но вот сами монахи при этом стояли не прямо: они как бы «ложились» на костыли под углом, при этом опираясь друг на друга, как костяшки домино. Будто зависнув на полпути между жизнью и смертью, эти монахи лучше любой теологической науки объясняли своими позами неисповедимость путей Господних.

Жан Сальван склонил голову набок и пояснил:

– Порой эта накрененная толпа народа сильно сбивала с толку, поскольку казалось, что кренится сама церковь!

О чудо: Лона засмеялась!

Жану показалось, что еще немного – и он бросится ее целовать.

Но все же, не торопясь, он продолжил:

– Спустя несколько часов мы с Аурелией вдруг поняли, что тоже можем смеяться вместе. Более того, пользуясь шумной обстановкой в церкви, мы мало-помалу завязали разговор.

«Лона, – думал он, – разговаривает со своей грудью пальцами. Ах, если бы эти соски могли отвечать! Я бы напился их словами».

Пока же пальцы девушки возобновили с грудью увлекательный немой диалог, к которому Жан все еще не был допущен. Но тот философски рассудил, что уж лучше такой односторонний диалог, чем какая-то неясная тишина.

– Как я уже сказал, юбка Аурелии была гораздо длиннее, чем обычно. Но она была узкой, так что иногда, приподнимаясь, приоткрывала несколько вожделенных сантиметров над сапогами, когда Аурелия поднималась и спускалась по ступеням, наклонялась, чтобы рассмотреть изображения внизу стен, или же просто присаживалась: в церкви не было ни скамеек, ни стульев – только лишь пьедесталы или выступающие над полом большие квадратные плиты, которые и способствовали обнажению ног девушки.

Образ Аурелии, сидящей у основания колонны, пробудил в нем то же внезапное непреодолимое желание, что он испытал в церкви. Это желание сдавливало горло, виски. Когда Жан вновь заговорил, он почувствовал легкую боль на пересохших губах:

– Аурелия сидела, а пастушка смотрела на ее колени… Преисполненная безумной любви пастушка, со всей красотой принимавшая в дар эти колени, что были сексуальнее любой наготы…

Жан вовремя заметил, что отвлекся, и почти с сожалением вернулся к рассказу:

– Вскоре я заметил, что обнаженные колени Аурелии приводили монахов чуть ли не в состояние шока. Сначала я решил, что это было своеобразное проявление их чрезмерного целомудрия. Но потом я припомнил, что некоторые пасторы не раз проходили мимо Аурелии в тот день, когда я стал свидетелем их немого восхищенного диалога с пастушкой.

(«Не слишком ли часто я упоминаю в своем повествовании это чудо?» – забеспокоился Жан. И он решил следить за своими эмоциями.)

– И тогда ни один из них не проявил ни малейшего интереса к ногам и бедрам, которые были обнажены куда более нескромно, чем теперь, в церкви. Помнится, их отчужденность вызвала у меня даже некоторое отвращение. По мере того как день клонился к вечеру, я стал уделять все меньше внимания фрескам на стенах и начал осматриваться по сторонам, подмечая взгляды монахов. Вскоре стало очевидно: причиной не только возмущения, но и сильного вожделения монахов были именно колени девушки и ничто иное.

(«Почему я не говорю Лоне о своем возбуждении? Не потому ли, что у монахов оно возымело куда больше последствий? Или, быть может, потому, что чувства священников для Лоны понятнее, чем мои? С другой стороны, что я вообще знаю о том, что она сейчас ощущает?»)

– Вне зависимости от того, как Аурелия невольно демонстрировала свои колени (сзади, спереди или сбоку), эффект был одинаково бурный. Губы служителей культа начинали дрожать, взгляды стекленели, пальцы судорожно сжимали рукояти костылей. Если они в тот момент танцевали или пели, то сам танец превращался в какое-то идиотское топтание, а пение обращалось нелепым блеянием. Молитвы стихали на полуслове. Я не мог видеть, что творилось под их изодранным подобием ряс. Но судя по тому, что среди них присутствовали мужчины всех возрастов, реакция должна была быть индивидуальной.

– А что об этом думала Аурелия?

Внезапный звук голоса Лоны поверг Жана в еще большее замешательство, чем монахов – колени Аурелии. Однако он куда быстрее их обрел хладнокровие.

– Сначала я ее ни о чем не спрашивал. С течением времени и по мере нашего общения лед между нами растаял, так что, когда она перешагнула через очередное невысокое заграждение, я рискнул заметить:

«Монахов фактически сводит с ума та небольшая часть ваших обнаженных ног, которую вы демонстрируете».