История Франции - Андре Моруа

Процессия Католической лиги в Париже в 1590 г. Гравюра начала XVIII в.

6. Но в сердцах еще не поселилась истинная веротерпимость по отношению к протестантам. Некоторые светлые умы, как, например, Боден, уже с 1577 г. вынашивали идею разделения Церкви и государства. «Государь является суверенным судьей; если он склоняется к какой-либо партии, то он становится всего лишь главой этой партии и подвергает себя опасности погибнуть в последующей борьбе. Пусть государь, не вдаваясь в подробности, какая из религий лучше, откажется от насилия». Но большинство и католиков, и протестантов все еще желали изничтожения своих противников. Генрих IV надеялся, что его обращение повлечет за собой волну обращений многих протестантов. Но этого не случилось. За его отречение они затаили на него злобу и продолжали называть Католическую церковь «Римским Зверем». Король смог добиться от гугенотов только согласия на некое подобие перемирия – Нантский эдикт. Этот акт содержал разумные постановления: право протестантов на занятие любых государственных должностей, отправление культа в оговоренных местах и при определенных условиях, право оставлять завещания, образование протестантским клиром синода, коллегий и консисторий; создание в парижском парламенте судебной палаты, а в тулузском парламенте – «половинной» палаты.[30] Некоторые секретные пункты таили в себе опасность: протестанты сохраняли сто пятьдесят укрепленных местечек и замков, то есть они не отказались от создания некоего государства в государстве. Учитывая их страдания и пережитый опыт, никому и в голову не приходит осуждать их за то, что они потребовали этих гарантий надежности, но сохранение в королевстве партии с сепаратистскими устремлениями представляло для Франции большую опасность.

7. Религиозное примирение было далеко не единственной проблемой. «Вы знаете на собственном горьком опыте, так же как я знаю на своем, – сказал Генрих IV нотаблям города Руана, – что, когда Бог возложил на меня эту корону, я нашел Францию не только почти разоренной, но почти полностью погибшей для французов… Своими стараниями и трудами я спас ее; ныне я спасу ее от разорения». Нужно было очень многое сделать. «Разорение повсюду, – писал венецианский посол, – скот почти полностью погиб, так что нельзя пахать землю… Жители уже не такие честные и учтивые, как раньше; война и вид крови сделали людей хитрыми, грубыми и нелюдимыми». Можно было видеть крестьян, которые из-за отсутствия волов сами впрягались в плуг «и с веревкой на плече выполняли работу животных». Население городов сократилось, иногда даже на две трети. Ремесло ткачей почти погибло. Состояние финансов было плачевным. «Все мои рубашки порваны, – писал сам король, – у моего камзола дыра на локте, мой котелок часто остается перевернутым вверх дном, и вот уже два дня я обедаю и ужинаю то у одних, то у других». Но Генрих IV твердо знал, что и у этой земли, и у этого народа есть скрытые ресурсы. Он смело взялся за восстановление Франции и наведение в ней порядка. В этом он опирался главным образом на своего соратника и друга Максимилиана де Бетюна, барона де Рони, которого он сделал герцогом де Сюлли в 1606 г.

8. Сюлли обладал больше чем гениальностью: он обладал здравым смыслом, честностью и необыкновенной работоспособностью. Он писал: «Вот я заперся в своем кабинете и чрезвычайно придирчиво выискиваю всевозможные злоупотребления, которые следует искоренить». Подобно Наполеону, он любил читать донесения: «Я всегда буду утверждать, что без этого путеводителя можно работать только вслепую или уж просто воровать». Он вставал в четыре утра, работал до шести тридцати, потом завтракал, вновь работал до полудня, обедал, работал и ложился в десять часов. Угрюмый, упрямый (даже после обращения короля в католичество он держал у себя на стенах портреты Лютера и Кальвина), грубый – именно таким он был бесценен для Генриха IV. «С той самой минуты, как вы перестанете мне перечить, я буду думать, что вы меня больше не любите», – говорил ему король. Работящий и старательный, бережливый и даже скупой, Сюлли вел дела королевства как простой французский крестьянин. «Нельзя, чтобы все знали, что у короля водятся денежки», – говорил он. Он полагал, что государства налаживаются «осмотрительностью, порядком и золотом». Он был безжалостен по отношению к сборщикам налогов и казначеям. Он по косточкам разбирал их отчеты, заставлял вернуть награбленное, хотя иногда это было и несправедливо. Все это заставляло говорить, что он скорее солдат, чем финансист. Он действительно был солдатом, и король одновременно с финансами доверил ему и артиллерию; Сюлли любил прогуливаться между Лувром и Арсеналом, по большим залам, уставленным пушками. «Артиллерия никогда не выглядела бы так безупречно, если бы она не была под управлением суперинтенданта финансов», – говорил он. Когда он приступил к делам, то нашел 300 млн ливров долга и 23 млн годовых поступлений; но после вычета местных налогов только 7 млн составляли чистый доход короля, который весь уходил на войну, королевский пенсион и подарки. Прибегая к помощи нотаблей, проявляя большую жесткость, большую «рачительность», проводя конверсии, отказываясь от уплаты долгов, Сюлли сумел не только восстановить равновесие, но и скопить в Бастилии казну в 13 млн, и, кроме того, численно увеличить дорогую его сердцу артиллерию.

Жан Батист Скотен. Максимилиан де Бетюн, герцог де Сюлли. Гравюра начала XVIII в.

9. «Хлебопашество и пастбища – вот два сосца Франции, настоящие золотые россыпи и сокровища Перу». Это высказывание принадлежит Сюлли, который считал, что земля – это единственная подлинная форма богатства и что те, кто на ней работает, – это единственный питомник будущих солдат для армии. Он творил чудеса, чтобы поправить вред, причиненный войной. Сюлли восстановил дороги страны и обсадил их вязами, починил мосты, построил в Париже Новый мост (Пон-Нёф; 1604), наметил строительство каналов. Разоружив партизан, он восстановил безопасность деревни, объявил неотчуждаемость домашнего скота и орудий крестьянского труда, обязал сеньоров каждые три месяца уничтожать «волков, лис, диких котов и других вредных животных», создал конезаводы, реорганизовал управление лесами, осушал болота. Современная Франция в значительной степени обязана ему красотой своих дорог, лесов и полей. Но зато торговля и колонии совсем его не интересовали. Тщетно ему твердили о Квебеке (основанном в 1604 г.). «То, что остается отделенным чужими землями или морями от нашей основной части, всегда будет только обузой, не приносящей пользы». Генрих IV тоже любил крестьян и желал видеть «по воскресеньям курицу в каждом котле», но он хотел также реорганизовать и промышленность, в которую Сюлли не верил, как не верил ни в какие новшества. Он относился враждебно к попыткам короля благоприятствовать разведению шелковичных червей, враждебно к путешествиям Шамплена, враждебно к производству предметов роскоши, враждебно к откупщикам, враждебно к бракам между дворянами и дочерьми богатых простолюдинов, враждебно к праздной, ленивой и сластолюбивой жизни. Если бы король ему позволил, Сюлли создал бы в каждом бальяже инспекцию нравов из трех цензоров-реформаторов, которые имели бы право оценки «поведения и семейных отношений». Это был Кальвин-артиллерист и Кальвин-финансист. Более прогрессивный Генрих IV хотел бы, чтобы королевство производило хотя бы те промышленные товары, которые необходимы для нужд страны. В начале XVI в. на это еще можно было надеяться. Тогда Франция развивала свою промышленность гораздо быстрее, чем Англия. Но в 1600 г. все изменилось. Итальянские войны, а вслед за тем Религиозные войны полностью разорили людей. Уже не было свободных капиталов. Следовательно, восстановление промышленности должно было стать государственным делом; но это затронуло только производство предметов роскоши, потому что народные массы, обобранные тальей, не обладали никакой покупательской способностью. Король поощрял создание мануфактур по производству золотой и серебряной парчи, гобеленов и хрустальных изделий. Результаты были менее поражающими, чем говорится в легендах, но совершенно очевидно, что Генрих IV и Сюлли дали Франции десять лет передышки, о которой сохранилась память как о золотом веке.