Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер

Он шел долго, пока наконец добрался до инфекционной больницы, длинного, как казарма, неоштукатуренного здания с длинным рядом окон. Кругом желтели огромные комья свалявшейся с грязью травы, груды камней. У низенькой темной двери толпились несколько гойек, повязанных шалями; низкорослый парень с подвитыми рыжими усиками, тоже из местных, вышел к нему, скрипя синим коленкоровым фартуком, и, почесав пальцем под козырьком, спросил:

– Пан к кому?

– А? Я доктор Ентэс…

– Докторша Ентэс умерла, – деловито ответил парень и вдруг заморгал маленькими, красными от бессонницы глазами, – ее давно увезли.

Доктор Ентэс с любопытством взглянул на него, как-то криво приоткрыл рот, чтобы что-то спросить, да так и остался стоять – со сдвинутой на сторону шляпой и удивленно приподнятыми очками. Потом повернулся и осторожно, очень обдуманно сделал первый шаг, потом второй, третий. Он шел медленно, словно еще ожидая, что могут окликнуть… Несколько евреев в черных помятых капотах и надвинутых фуражках тесно толпились, как вороны, посередине двора, глядели куда-то один мимо другого и галдели наперебой. Чуть поодаль стоял в ожиданье еврей с кнутом в руке, в шинели с двумя рядами железных пуговиц. В уголке рта дымился окурок.

Вечер спускался туманный и скорый, пошел тонкий колючий дождь, стуча по спине, как град. В мокрой, полной ухабинами темноте подслеповато мерцали и раскачивались пригородные фонари, локомотивы свистели с долгим протяжным упрямством, словно искали друг друга и никак разыскать не могли. Под крышей какой-то уборной доктор Ентэс наконец примостился и сел, прикусив беззубыми деснами краешек мягких, как вата, усов, и так, сидя, закоченел.

В тот самый день, когда Натан Шпиндл, маленький человечек с пухлыми женскими ручками и в капелюхе, приплюснутом на голове, получил визу из Южной Африки, где жил его дядька, – в тот же день он отказался от лекций, перестал посещать варшавскую публичную библиотеку и даже кафе, где он вот уже много лет ужинал по вечерам и, случалось, играл партию-другую в шахматы, – даже в это маленькое кафе он теперь не заглядывал. Теперь он был занят одним: успевал только бегать из одного учреждения в другое, от одного чиновника к следующему. Нужно было получить заграничный паспорт. А так как паспорта у него вообще никакого не было, пришлось начинать с самого начала. Чтобы доказать, что он гражданин и уроженец данной страны, следовало прежде всего получить свидетельство о том, что факт рождения его зарегистрирован в соответствующей книге актов гражданского состояния. В книге этой, однако, он почему-то не значился, и посему надлежало добиться письменного подтверждения, что в ней, по крайней мере, записан его отец. Для этого нужно было совершить путешествие почти до самой большевистской границы, в захудалое местечко, куда он добирался более суток – по железной дороге и потом на волах. Но оказалось, что архив там сгорел во время войны. Тощий длинноногий шейгец с бледным лицом и близоруко выпученными глазами сочувственно покачал узкой лошадиной головой и выпростал две костлявых руки в черных, по локоть, нарукавниках:

– Да-да, плохо дело… И ничего ж не придумаешь… Н-н-ничего!

Было это сразу после Суккэс. Большой с прямыми углами базар, весь расквасившийся под долгими ливнями, напоминал болото. Домишки по четырем сторонам – скособоченные, обмазанные блеклой глиной – стояли почти что по пояс в засасывающей трясине. Пожелтевшие, позеленевшие мшистые крыши отражались в огромных лужах со всеми своими заплатами, и могло показаться, что внизу, под ногами, разместилось еще одно богом забытое местечко – подводное, полное потусторонней тоски. Стекла в маленьких окнах чернели, как в руинах; над рядком голых, врозь торчащих стволов каштана с горестным криком носилась стая ворон, и Натану Шпиндлу вдруг представилось, что он попал в город мертвых. Водонос с подобранными полами, с мокрой бороденкой и растрепанными пейсами, заговорив голосом настоящего ламедвовника[150], посоветовал обратиться в бэйскнесэс.

– Там вам, конечно, скажут, что делать! – прошамкал он благостным беззубым ртом и указал пальцем: – Во-о-он там… Вам туда надо…

Натану почудилось, что еврей имеет в виду нечто более глубокое, значительное, предостерегающее: довольно, мол, по миру шлендать, возвращайся туда, к своим!..

В синагоге стены были, как в бане, черны от копоти. Шкафов с книгами, как полагалось бы, не было, несколько совсем дряхлых старцев безмолвно слонялись без дела. Поначалу они и речь его не распознали, но продолжали слушать, оттопырив ладонями уши. А когда наконец сообразили, что тот говорит не по-польску, а на идише, – все равно понять не смогли, чего он хочет от них.

Натан решил дождаться кого-нибудь посмышленей.

И действительно, между послеполуденной и вечерней молитвами, когда больше приходит народу, он нашел нескольких стариков, знавших его отца, умершего лет тридцать назад. Габэ сразу во всем разобрался:

– Два свидетеля отправятся в магистрат и клятвенно подтвердят, что отец ваш, олэвхашолэм, из наших евреев, из местных. А шейгецу этому надо будет дать, и лапа у него большая.

На следующий день двое старикашек из тех, что ходят по домам, собирая установленную для них – нет, Боже избавь, не милостыню! – норму вспомоществования, клятвенно засвидетельствовали в магистрате, что лично знали отца присутствующего здесь Натана Шпиндла. Председатель пошептался о чем-то с шейгецем, и Натан получил документ, в котором черным по белому было написано, что именно здесь, в этом городе, родился и умер его отец. Натану обошлось это в несколько злотых для кахала и еще немного на ремонт синагоги, на микву и в пользу хэврэ-кэдишэ. Его отвели на кладбище, где лежали мать и отец. Над могилой матери не было даже камня, из земли торчал полусгнивший брусок с дощечкой. Надгробье отца наполовину ушло уже в землю и со всех сторон обросло желтыми какими-то вьющимися стеблями, расцветкой напоминавшими отцову бороду. Серо-землистый, испещренный дождями полукруглый валун припал, похоже было, головой к отлогому холмику, словно хотел скорей погрузиться в землю и не видеть белого света…

Все давалось с большими трудностями. Раздобыв в конце концов свидетельство о регистрации, он потом еще должен был себе выправить метрику, потом паспорт и множество всяких бумаг. И каждый раз полагалось подавать прошение, и на каждом таком прошении надлежало красоваться оплаченной марке. Молодые люди и громогласые девицы, сидевшие за служебными столами не поздней трех часов пополудни, отсылали его друг к другу, без конца выискивали и находили в его заявлениях, как, впрочем, и в нем самом, погрешности и изъяны. Предстояло достать еще где-то справку о несудимости и еще одну – что морально устойчив. Налоговый инспектор вдруг вспомнил о какой-то давней, якобы не выплаченной пошлине, а позже выяснилось, что в военном билете у него не по форме сделана какая-то запись, и ему пришлось, в его годы, заново проходить военную комиссию. Стоя голым, в чем мать родила, перед двумя молодыми врачами в мундирах, он дрожал – может быть, и от холода. Плечистый полковник с медалями во всю грудь насмешливо, да что там – с откровенной издевкой, как бы сочувственно качал головой, а потом подмигивал одним глазом. Врачи осмотрели его ладони и локти, велели поочередно поднять правую и левую ногу, заглядывали ему в рот, проверяли на прочность зубы, пробуя, как у лошади, их расшатать. К тому времени Натан весь исхудал, кожа на лице натянулась, как у чахоточного, ребра торчали наподобие ободов на бочке, живот вяло обвис пустой торбой, глаза покраснели.