Все хорошо - Мона Авад

голые черные деревья. А студенты уже трясутся от холода.

– Да-да, верно. Конечно, давно пора. Ох уж эта Грейс, не даст чересчур увлечься. Всегда напомнит о времени: тик-так, тик-так. Верно ведь? Что ж, пойдемте внутрь и займемся делом? Раз уж от солнышка больше никакой пользы, мм?

* * *

На репетиции я снова и снова заставляю Элли и Тревора играть финальную сцену. «Давайте-ка повторим еще раз». Акт пятый, сцена третья. Елена воскресает из мертвых. И всех, кто думал, что ее уже нет на свете, что рок, горести и унижения, которые ей пришлось вытерпеть от Бертрама, сломили ее, ждет чертовски приятный сюрприз. Она не умерла, ничего подобного, так-то.

– Верно ведь, Елена? – мягко спрашиваю я, обернувшись к Элли.

– Да, профессор, – кивает та.

– Они заблуждались. Все, включая тупицу Бертрама. – Я указываю на Тревора.

Брюки у него еще мокрые после падения в грязь. До меня доносится его почти не слышный вздох.

– А все потому, что они дураки. Ведь ты, Елена, – я кладу руку Элли на плечо, – слишком стойкая, чтобы умереть. Правда?

– Да, профессор Фитч, – неуверенно улыбается Элли.

– Стойкая? – хмыкает Грейс из зрительного зала. – Скажи лучше, коварная.

Но я не обращаю внимания. И, не снимая руки с плеча Элли, продолжаю:

– Елена рассказывает французским вельможам обо всем, что ей довелось вынести, обо всех пережитых унижениях.

– Обо всех своих интригах и фокусах, – громко встревает Грейс.

– Обо всех невзгодах, – поправляю я, – которые она преодолела, чтобы выжить. Выжить в жестоком мире, куда ее забросила бессердечная судьба. Ей пришлось бороться за то, что должно было достаться ей по праву. За мужа. За дом. За жизнь! И вот Бертрам, наконец, понимает, какие страдания она перенесла. – Я многозначительно смотрю на Тревора. – Он ошеломлен. Ну-ка, Тревор, сделай ошеломленное лицо! Он очарован. Он побежден. Он соглашается преданно любить Елену до конца своих дней. И целует ее. Целуй, Тревор!

– Целовать? – переспрашивает Тревор.

И продолжает все так же стоять столбом в паре футов от Элли. Совершенно сбитый с толку. Смотришь на него – и гнев внутри так и закипает. Он даже не представляет, какой идеальный из него получился Бертрам.

– Да, поцелуй ее, будь добр.

Помявшись немного, он подается вперед и трогательно чмокает Элли в щеку. А та вся вспыхивает.

– Тревор, не чмокни, а поцелуй! В губы. Это же твоя воскресшая из мертвых жена. У нее на пальце твое кольцо. Она носит под сердцем твоего ребенка.

Я нажимаю ладонью Элли на спину, заставляя ее склониться к Тревору. Надо же, она вся прямо трепещет от близости этого идиота. Стоит рядом с ним и сверлит глазами пол.

– Меньшее, что ты можешь сделать, это поцеловать ее в губы, верно ведь? Еще раз, пожалуйста.

Я велю им поцеловаться снова, а сама смотрю на происходящее на сцене из центра партера. Потом с галерки. Потом с самого левого и самого правого краев зрительного зала. Хочу увидеть этот момент с разных точек. Рассмотреть его издали и вблизи. Наконец, я снова вспрыгиваю на сцену, где Тревор и Элли, повинуясь моим указаниям, стоят на коленях и тянутся друг к другу. Он сжимает ее руки в своих, на ее безымянном пальце сверкает его кольцо (то есть мое, старое, которое я захватила из дома для этой сцены). Я и сама опускаюсь на пол, чтобы лучше видеть их лица в тот самый поворотный момент, когда все становится хорошо. «Осознав это, вы опускаетесь на колени, вот так, прекрасно». Я тоже встаю на колени. В знак уважения ко всему, что эта женщина испытала. К ее боли. К огню и воде, которые ей пришлось пройти.

– Как можешь ты не поддаться ее чарам? Как можешь не признать поражения? Это просто немыслимо.

Я опускаю руку Тревору на плечо, и он вздрагивает. Ох, да его всего трясет. Несомненно, от желания.

– Ведь ты с самого начала желал ее, – объясняю я. – Но до этого мгновения был слепым. О да, ты был дураком, незрелым говнюком…

– Профессор, – одергивает меня Грейс.

– Но вот теперь ты смотришь на нее, – продолжаю я, указывая на Элли, и снова опускаю руку ему на плечо, которое больше не дрожит. – Смотришь на эту стойкую молодую женщину, которая любила тебя всю жизнь. На женщину, которой пришлось отойти в тень, жить в изгнании. Ты смотришь на нее и, наконец, видишь ее по-настоящему. Видишь, как сияет ее внутренний свет. И не можешь не изумиться. Ты совершенно ею околдован.

Я склоняюсь к ним почти вплотную. Все так же стоя на коленях, которые играючи выдерживают вес моего легкого, как перышко, тела. Своими сияющими, как звезды в ночном небе, глазами вглядываюсь в тускло-голубые глаза Тревора. Он хоть понимает, что значит слово «околдован»?

Тревор кивает. О, да. Он понимает.

Он поворачивается к Элли. Нежно берет в ладони ее изумленное лицо. Склоняет набок свою гордую молодую голову, подается вперед. И целует ее. Целует глубоко. Нежно. Страстно.

Элли вздрагивает, охает и оседает на пол.

– Лучше, – говорю я. – Гораздо лучше.

И в этот момент резко скрипит дверь. Я поднимаю глаза.

У бокового входа стоит Хьюго. И улыбается мне. Почему Тревор не может улыбнуться Элли вот так? Хьюго неслышно хлопает в ладоши. И одними губами произносит:

– Браво!

Глава 16

– Вау, Миранда! Замечательная репетиция, – говорит Хьюго после того, как я распускаю всех по домам.

Кстати, я заметила, что Тревор и Элли ушли вместе. За руки они, конечно, не держались, но разговаривали очень увлеченно. Можно даже сказать, шептались. «Наслаждайся, Элли», – думаю я. Наслаждайся так же, как я наслаждаюсь тем, что Хьюго стоит передо мной и улыбается, показывая мелкие белые зубы. Тем, что его пшеничные волосы в свете ламп кажутся рыжее, чем обычно. Тем, что он говорит мне, какая я удивительная.

– Удивительная, – повторяю я. – Ну, я бы не сказала…

– Нет, правда, – не соглашается Хьюго и подходит ближе. Еще ближе, вы подумайте! – Это было очень вдохновляюще. На меня от одного вашего вида вдохновение накатило, Миранда. – И вот его губы снова произносят мое имя. Мое имя на устах Хьюго! – А поцелуй-то, поцелуй!

И, глядя на него, я вдруг понимаю, что мы с ним тоже поцелуемся. И очень скоро! Да не только поцелуемся, мы трахнемся. Он прямо сейчас об этом думает.

Я улыбаюсь Хьюго. Сердце наполнилось светом. Никаких больше темных переулков, усыпанных опавшей листвой. Теперь в моем сердце тянутся головками к солнцу распустившиеся цветы.

– Правда?

Слышу, как Грейс,