Естественное убийство. Невиновные - Татьяна Соломатина

– Спасибо! – пролепетала Алёна, про себя подумав: «Поздно пить боржоми… Ага, без потерь с его стороны. Точно. Зато с приобретением на стороне противника. Да и хрен с ним! Ещё и перед всеми тут позорься. Они тебя принимают за влюблённую дурочку. Думают, что образ неотрывно преследует, ха-ха! Ошибаетесь, профессор, боевая операция давно завершена!»

Завершена, не завершена – а мужчинами Алёна Соловецкая долго не интересовалась. И не пользовалась. Уже только позже, много позже. Когда она выучилась, с трудом вырвала при распределении акушерство и гинекологию, окончила интернатуру и стала с упорством, равным проходимости танка, «делать карьеру», а точнее – работать, работать и ещё раз работать, – вот тогда её немного отпустило. Точнее – именно тогда она поняла, что мужчин можно использовать. До определённой, конечно, степени. Внутренний цензор, хоть и подверженный достаточному люфту во все стороны, у Алёны Дмитриевны Соловецкой был. Поэтому встречалась она только с теми, кто ей нравился. Но жить под одной крышей с мужчинами тот же внутренний цензор не позволял, хотя пару раз она пыталась. Но – нельзя. Невыносимо. Очень быстро становится скучно. Раздражает. Должно быть кожа к коже, чтобы так хорошо, как тогда было мучительно. Такое твоё-твоё, но только не твоё-твоё со знаком минус, а твоё и только твоё – со знаком плюс. Такого не находилось. Были мужчины приятные. Случались мужчины, приятные во всех отношениях. Благородные рыцари, предлагающие не только меч из ножен достать, но также счёт-фактуру на руку и сердце выписать. И такие, коим хотелось при себе иметь красивую умную самку, – тоже находились. Сто раз могла выйти замуж. Но так и не сподобилась. Мозг всё понимал. Рецепторы не принимали. Хотя секс как таковой Алёна Дмитриевна со временем полюбила – среди рыцарей и не очень находились весьма умелые и опытные ремесленники. То есть тело принимало, но ровно до позволенного физиологией предела. Алёне могло быть по-животному хорошо. Не путать с нечеловечески. А хотелось того необъяснимого чувства, когда объединяется всё. Чувства, одно из мирских названий которого – любовь. Для жизни мужчины и женщины – необходимо и достаточно. Хотя многие – и даже большинство – живут совсем так.

К тому же – дочь. Один непозволительно кривоватый взгляд, крохотный маркер раздражения, неуместное слово в адрес девочки – и очередной мужик пробкой вылетал из жизни Алёны Соловецкой. Хотя она никогда не относилась к этому достойному человеческому существу – своей дочери – как к любимой игрушке и вовсе не была сумасшедшей мамашей. Сколько раз Алёна оставляла её по ночам одну – страшно вспомнить! Работа. Сперва торчишь там, потому что учишься, учишься, учишься… Потом – потому что интересный случай. И ещё более интересный случай. Из простого ординатора становишься старшим ординатором. Из старшего ординатора – заведующей отделением. И тогда уже торчишь на работе, потому что ответственность. Бесконечная круговерть учёбы-труда-интереса-ответственности-учёбы, замкнутая сама на себя. Внутри этого круга – Алёна и дочь. Кто-то третий, если не лишний – встраивается сразу, без «психологических тренингов» и прочих дрессировок. Или не встраивается вообще. Просто жаль времени. Ну и боль… Фантомная боль. Они бывают очень страшными, эти чёртовы фантомные боли. Принято полагать, что детский организм быстрее приспосабливается к ампутации чего бы то ни было, даже части души, но у Алёны отрезанное Баритоном в нежные девятнадцать-двадцать лет никак не желало ни издохнуть окончательно, ни регенерировать. Странно. Обычно юные девочки могут перенести и забыть всё что угодно. Со временем Соловецкая крайне редко вспоминала того чёртового стратега-тактика. Она давным-давно его не любила и не ненавидела. Может, лишь раз в пару лет под добрую порцию спиртного ей приходила в голову мысль, что вот как забавно бывает, очень забавно. У Баритона нет своих, что называется, биологических детей. Те двое – дети жены. Медсестры, с которой он познакомился прямо, так сказать, на поле боя. В буквальном смысле. Как в кино про войну. «Санитарка, звать Тамарка, перевязала сикось-накось, как умею – лишь бы быстро!» – хихикала раз в те самые пару лет хмелеющая Алёна Дмитриевна. Хотя совершенно ничего смешного во всё-таки разысканной ею много позже информации не было. Ну, кроме того, что Баритон, как выяснилось, жил в Железнодорожном, а вовсе не в Москве. С толстой некрасивой медсестрой, старше его на добрый пятак. И с двумя её детьми. Жил по сей день. И понятия не имел, что у красивой, как картинка, Алёны Соловецкой – молодого и очень успешного врача – есть дочь. Слава богу, похожая на маму, как две капли крови для нативных мазков из одного и того же кровяного русла, и ничего общего с Баритоном не имеющая, но всё же именно его сперматозоид запустил в работу Алёнин крепкий набор генов. Да, именно над этим хохотала Алёна Дмитриевна, раз в пару лет набираясь в стельку. Что при её толерантности к спиртному было ох как непросто.

Сакраментальный вопрос любой безотцовщины: «А кто мой папа?» – её умная дочь ей ни разу не задала. Так что про лётчиков-налётчиков ничего выдумывать не пришлось. Впрочем, Алёна такого вопроса не боялась – и возникни он, паче чаяния, рассказала бы дочери правду. Эта девочка заслуживала правды. Алёна как-то приняла такое решение – ни в коем случае не отравлять дочь ложью. В мире столько вранья и грязи, что близкие люди не только «могут позволить себе», но попросту обязаны не лгать друг другу. И ничего общего это её решение с дурацким «лучше горькая, но правда, чем сладкая, но ложь» – и близко не имело.

Никто из более-менее близких друзей (не путать с соучениками, коллегами и подругами) не третировал Алёну вопросом: «Кто отец?» Даже бабушка и мама – спасибо им. Пару раз, в самом начале, разумеется, любопытствовали, но, нарвавшись на железобетонную Алёнину реакцию, – перестали. Умные женщины. Большая редкость. Ну, бабушка – точно умная, а у мамы, как всегда, были свои дела.

Единственным, кто задал Алёне Дмитриевне прямой вопрос об отце её дочери много лет спустя, был… Всеволод Алексеевич Северный. В день их первой совместной прогулки. Уже после… После прогулки и после всего остального. Они говорили друг другу какие-то глупости, и вдруг он спросил про дочь. Алёна что-то такое общее ответила. Северный нежно, якобы шутливо сказал ей, что никто не собирается разрушать её крепкий цельный мирок и даже сразу вот так, с ходу, напрашиваться на чашку чаю, но, может, она разрешит хоть в окошко подсмотреть? Не дурным, а добрым глазом, просто подсмотреть в окошко. Алёна опять отговорилась стандартными фразами: «Умная, здоровая, учится». И Северный, посерьёзнев, залепил ей в лоб:

– Алёна. Ты родила в двадцать лет. Это очень рано. Кто был отцом ребёнка? Ты была замужем за таким же малолеткой?

– Я никогда не была замужем. У моего ребёнка не было отца. Дочь моя зародилась из грязной воды, разлитой из эмалированного ведра, принадлежащего хирургическому отделению госпиталя. Помнишь, у Парацельса была теория, что в куче грязного тряпья самозарождается жизнь? В виде крыс, разносчиков чумы. Но Парацельс был не прав. Не только в куче грязного тряпья и не только в виде крыс. Иногда – из грязной воды, разлитой из эмалированного ведра, принадлежащего хирургическому отделению госпиталя, самозарождаются прекрасные, умные, здоровенькие девочки. Чего только в природе не бывает! Кстати, не знаю, позабавит ли тебя этот факт, но грязная вода из ведра пролилась под кабинетом твоего отца. Глупая студентка-санитарка Алёна Соловецкая поставила ведро прямо под дверь. И кое-кто разлил грязную воду. Алёна столько раз винила себя за то ведро, поставленное не там и не тогда, но Алёна Дмитриевна, как существо куда более разумное, пришла к выводу, что, не поставь она там и тогда то ведро… То даже страшно становится от мысли, что эта прекрасная, умная, здоровенькая девочка могла бы не самозародиться! Так что вода, – Алёна Дмитриевна весело рассмеялась, – вода – колыбель жизни, Всеволод Алексеевич! Даже если вода грязная. Так что я не понимаю, отчего ты сейчас сидишь с такой торжественно-хмурой миной.