Заговор - Джонатан Рабб

При мысли о нем на лице Сары появилась улыбка. Трудно было отпускать его в Лондон одного. Выбирать. Всегда выбирать. И, даже зная, что рядом с ним будет Ферик, который, если что, защитит, она никак не могла отделаться от воспоминания о заботе, какой полнился его взгляд, когда они выходили из кафе. И об объятии. Удивилась, само собой, но удивление оказалось куда приятнее, нежели она готова была признать.

Лимузин сбавил ход и съехал с шоссе на дорогу, пролегавшую вдоль внешней ограды частной посадочной полосы, ярдов через пятьдесят появилась будка из-за проволочного ограждения: для особых клиентов у аэродрома был отдельный вход. Машина еще раз притормозила, поворачивая. Никаких расспросов — охранник узнал номера и, жестом пропуская черный «линкольн», приветственно кивнул, глядя на затемненные стекла машины, въезжавшей на бетонку. Слева ярдах в ста поджидал частный самолет, под крыльями которого мигали по два красных огонька. Сара переключила внимание на мужчину, сидевшего напротив нее. Тот продолжал пялиться в окно, чувствуя на себе ее взгляд и с удовольствием не обращая на этот взгляд внимания.

Спустя пять минут Сара уже удобно устроилась, пристегнувшись ремнем, в одном из шести кресел в основном салоне самолета. Оба ее спутника уселись по бокам. Интересно, мелькнула у Сары мысль, не ее ли нью-йоркские подвиги причина их осторожности. Неведома и неудержима. На все способна. Будут следить за ней, но на расстоянии. Лететь не близко, если на шесть миль в небеса забрались.

Ускорение на взлете помогло избавиться от некоторого стеснения в плечах, перегрузка вжимала ее в мягкую обивку поднятой вертикально спинки кресла, и спина приходила в норму просто от физического усилия. Еще ребенком Сара полюбила этот момент отрыва, когда двигатель ревет что есть силы, потом следует легкий подъем, когда идет вверх нос, обретший свободу, самолет мягко взмывает, будто тянет за собой невидимую резинку, насыщается ее эластичностью, пока в последнем рывке не пронзает облачную пелену и не вырывается навстречу солнечному свету, оставляя далеко внизу все мысли о земле. Теперь же, когда самолет выровнялся, Сара повернула голову влево и взглянула в небольшой овальный иллюминатор. Желтоватый туман скользнул мимо них: холодное солнце нежило крыло металлическим сиянием. Летели на юго-восток. У Сары всегда было потрясающее чувство ориентации. Она смежила веки.

Вотапек. Передовой рубеж атаки.

* * *

Стайну хватало совсем немного сна. Они вышли на мисс Трент через Джасперса, потом потеряли их обоих во Флоренции из-за «непредвиденных осложнений» возле монастыря Сан-Марко. Анализ на месте мало давал, чтобы объяснить разгром в кабинете, того меньше — чтобы объяснить, зачем этой парочке вообще понадобилось наносить визит профессору Пескаторе. Времени устанавливать наблюдение по всей Европе, разумеется, не было, а это означало, что Джасперсу удалось скрыться с глаз. К счастью, вновь обнаружили Трент: спустя шестнадцать часов, в аэропорте Даллеса, одну и при собственном паспорте. Ее намек ясен: следуйте за мной, оставьте его в покое.

Боб именно так и поступил, хотя спустя несколько часов из Италии стали поступать весьма тревожные вести. Пропал Пескаторе, считается погибшим, в его кабинете разгром, обнаружены пятна крови. В ранних выпусках новостей итальянцы не упоминали двух нежелательных посетителей, однако полиция свои карты прячет надежно. Даже успешно внедренному источнику комитета докопаться до тонкостей не удалось. Бобу было трудно поверить в то, что Трент либо Джасперс хоть как-то причастны к исчезновению, с другой стороны, он никак не мог нащупать, что реально связывало фактически безвестного итальянского теоретика от политики с Шентеном и его компанией. Слишком много предположений, неопределенности, чтобы сделать хоть какие-то значимые выводы.

Впрочем, все эти зигзаги и метания делу во благо. А вот что и впрямь ставило палки в колеса, так это способ, каким ему приказано вести операцию: встречи за завтраком с О'Коннеллом (все вне графика и без записи), уход Притчарда от прямых ответов всякий раз при запросе новой информации, внезапное, с его стороны чересчур усердное пользование сейфом, куда прятались бумаги, которые Притчард беспечно оставлял на столе еще неделю назад. Боб не очень понимал: то ли его втягивают в какие-то игры сильных мира сего, то ли есть причина подозревать внутреннюю утечку. Вдобавок ко всему О'Коннелл замкнул рот на замок, с головой ушел в донесения, перестал вступать в обычные перепалки, которые вносили смысл в отвлеченные слова на листе бумаги.

Неизвестно почему, ирландец отдалялся. Бобу уже доводилось переживать такие перепады настроения, в наихудшем виде — после Аммана. Тогда Стайн приписал это неведомому виду эмпатии, приступу сочувствия. О'Коннелл с давних пор слишком близок, слишком сведущ: былой агент, он, как в зеркале, видел себя в потерянном выражении лица женщины, силящейся вновь обрести опору, сойдя с грани жизни. Тогда он ушел в себя: двухнедельный отпуск — куда дольше, нежели обычный запой на пару дней. Боб ни о чем не расспрашивал, О'Коннелл этого не обсуждал. И вот теперь Стайн поневоле ломал голову: неужели ирландца опять понесло?

Вот почему Боб сидел, запершись в своем кабинете, часами пялился в монитор компьютера, не замечая пакетиков из-под сырных шариков, захламивших пол возле мусорной корзины. Не то чтобы периоды сосредоточенности в уединении не были нормой, но на сей раз он ощущал себя в полной изоляции, все связи с двумя другими кабинетами на шестом этаже прервались, оставив неясное ощущение того, что бесповоротно. Сбитый с толку последней встряской, Боб позволил себе расслабиться, махнул рукой на сведения, задумался о личной стороне всего этого. Теперь вот пытался обрести обычную свою бесстрастность и обратить хитросплетения действительного мира в скрытую, безымянную игру. Слишком многим факторам позволял он умалять свои способности эту игру вести.

Все начало вставать на свои места сорок минут назад, когда Боб решил сменить направленность поиска.

Вместо того чтобы привязывать все к Шентену, он стал отслеживать даже самые отдаленные связи между основными игроками. Перекрещения их выдали один из ряда вон выходящий вариант: Эйзенрейх, загадочная рукопись, на которую Пескаторе угробил половину своей ученой жизни, похоже, наделяет смыслом слово, сорвавшееся с губ умирающей девчушки в Монтане. Каким-то образом Тига, Седжвика и Вотапека связывала эта книжица, существования которой еще никто не доказал.

Боб, что вовсе не характерно, решил придержать этот вывод для себя.

Ценой подобной решимости, однако, стало бремя ответственности: пришлось взять на себя обязанность сводить концы с концами в сведениях, которые так или иначе объясняли смерть одного ученого, исчезновение другого и возвращение бывшей оперативницы, такой хрупкой, что на сей раз ей, может, и несдобровать.

Играть такую ответственную роль Боб Стайн не привык.

* * *

Ощущение мягкого падения при снижении пробудило Сару. Она не впадала в сон, никаких видений, во всяком случае, но знала, что подсознательно ее мозг продолжает отбирать кусочки, которые начали складываться воедино. Подсознательно Сара понимала, что она, как и все люди, в каждый данный момент загружает лишь три процента мозга. И верила, что остальные девяносто семь процентов, если дать им волю, сами принимаются за дело. Вот почему сон всегда так важен.