Болото - Марьяна Романова

– Что на вас нашло? Убирайтесь отсюда, – такая прямая и худенькая она была, но даже в тот момент в ней чувствовалась сила.

Марфа смотрела из-за кустов и отчего-то понимала, что одна Аксинья сильнее всех этих красномордых, вспотевших от волнения и быстрого бега людей с белыми от ярости глазами.

– Они давно сюда ходят, я их еще в мае тут видала… Третья с ними еще бывает, Степановны дочка.

– Что ты брешешь, у Степановны дочка тихая, не то что эти! Смотри, еще и улыбается, нахалка!

– Я из-за нее ребенка в болоте утопила! – взвизгнула тощая бледная женщина, выступив вперед. – Она сказала, брось его в болото, оживет он! Я и послушалась! И нет больше у меня ребенка, нет!

– Он бы и так у тебя умер, и ты сама это знаешь, – почти насмешливо ответила Аксинья.

Марфа зажала рот ладонью. Сама она ни за что не решилась бы держаться с такой надменной дерзостью с людьми, которые уже и вилы на тебя направили, и жаждут крови твоей.

Со всей сторон доносилось:

– Ведьмы!

– Твари!

– Разделаться с ними! Так им! Чтоб неповадно было!

– У меня корова умерла, когда эта мимо прошла и зыркнула на нее!

– На меня муж смотреть перестал…

– Спать уже страшно. Что творится!

Это было похоже на страшный ритуал – все кричали, девушек держали крепко, но никто не решался сделать первый шаг. Вот камень в воздухе просвистел – в сантиметре от Женечкиного виска, и та зажмурилась, и голову в плечи втянула. И плакать начала. Она даже вырваться не пыталась – обмякла, скукожилась и стала выглядеть совсем ребенком.

– Не смотрите на нее! – выкрикнула женщина, потерявшая первенца. – Ведьма нарочно жалость вызывает! А потом погубит нас всех!

– Или она нас, или мы ее!

– Правильно!

Наконец кто-то решился на роль палача – взметнулась рука, державшая факел, прямо в лицо Женечки ткнули огнем, та завизжала истошно, а у Марфы ноги подкосились, и ей пришлось за ветку ухватиться крепко, чтобы не упасть.

Волосы Женечки загорелись, как солома вспыхнули, и через считаные мгновения она вся была обнимаема пламенем, как огромная масленичная кукла. Ее выпустили, и она побежала вперед, расставив руки и натыкаясь на деревья. Рот ее был распахнут в беззвучном крике, а лицо оплавилось, утратило знакомые черты. Ненадолго ее хватило, упала через несколько шагов, недвижимая. Пахло горелым тряпьем и мясом. Все молчали. Кто-то обескураженно – не мог поверить, что вот так, в мирное время, можно взять, и всей толпой жестоко убить молодую девушку. Кто-то – победно, как напившийся крови варвар.

– Вторую тоже! Не давать ей спуску!

Настала очередь Аксиньи, и к ней пошли, выставив факел вперед, но она была не из тех, кто принимает смерть безропотно. На секунду обмякнув в руках палача, Аксинья ловким кошачьим движением вывернулась из его рук, и сначала Марфе показалось, что она упала на землю, а потом она поняла: нет, она нарочно так встала, на четвереньки, как волк. Вспомнилось, как Аксинья учила ее волком быть – всего два месяца с тех пор прошло, а теперь казалось – целая жизнь. Аксинья как будто бы издевалась над теми, кто хотел ее смерти – она напрягла вытянутую шею, обернула лицо к затянутому тучами небу и вдруг издала такой вой, что все замолчали, пораженные.

Сильным был голос Аксиньи, а вой ее был как будто бы не просто звук, вырвавшийся из сложенных в трубочку губ, а некий тайный язык, за которым была и эта ночь, и лес, и болото. Люди не понимали этот язык, а лес – понимал, птицы – понимали, и Марфа, кажется, понимала тоже.

– Заканчивай с ней скорее! – крикнул кто-то весьма неуверенно, и мужик, в руках которого был факел, сделал шаг вперед.

И тогда случилось страшное: Аксинья, глядя ему в глаза, ощурилась, показала почерневшие от скудного питания зубы, и прыгнула, оттолкнувшись от земли всеми четырьмя конечностями, ловко, гибко и высоко, как атакующий пес – прыгнула прямо на него, выбив из рук его факел и повалив мужика на землю. Выбросив вперед голову, она зубами крепко вцепилась в шею своей жертвы. Мужик истошно завопил, но никто не успел ему помочь, крик перешел в бульканье, и вот все его лицо залито кровью, и изо рта темная кровь идет. Аксинья же снова подняла голову к небу и издала еще один вой – короткий и протяжный. А потом, не распрямляясь, юркнула в кусты.

– Она же из горла ему кусок вырвала… – потрясенно сказал кто-то.

– Лови ее! Держи ведьму!

Но было поздно – Аксинья передвигалась быстрее, чем они, и лес знала лучше. Все дальнейшее Марфе как будто бы отдельными кадрами запомнилось. Мужчина со страшной раной на горле – еще жив, но во взгляде уже больше бога, чем земного мира, и по ногам судороги пошли. Темная кровь выходит из него толчками, и на губах – пена розовая. Чужие крики. Кто-то орал: «Догоняй ее! Не уйдет ведьма!», а кто-то наоборот призывал остановиться: «Она сама к нам рано или поздно выйдет, не жить же ей в лесу… Или в болоте сгинет, утопнет!»

Аксинья на карачках скачет, и лицо у нее странное – как будто немного вытянулось вперед; из уголка ее губ слюна капает. Метнулась в кусты – и больше нет ее. Марфа тогда и подумать не могла, что в последний раз в жизни подругу видит. Потом всей деревней лес прочесывали, даже почти к болоту самому подобрались – нет никого. Не могла она далеко убежать – решили ее гонители – видно, болото девку в недра земные утянуло.

И поделом ей.

И поделом.

Страшно не было – лес как будто бы обволакивал ее как густой кокон личинку, и Яна готова была созреть в этой пахнущей разнотравьем темноте, чтобы затем вылупиться совершенно иной.

Накануне она долго рассматривала в зеркале свое лицо – и был это не яд самолюбования, но отстраненное любопытство испытателя. Ей хотелось запомнить себя такой, какой она была до, а затем сравнить, как изменит ее черты эта ночь. Яна свое лицо не любила. Полудетское лицо – неуверенность во взгляде, которую она, как большинство подростков-интровертов, пыталась перебить волчьей нахальностью. Яркий румянец Белоснежки – предпочитавшая эстетику декаданса Яна маскировала его плотной белой пудрой.

Едва ли дело только в возрасте – у ее матери были такие же глаза, в них и слабость, и ожидание беды. И у бабки, которую Яна почти не помнила. Едва различимая затравленность, которую женщины ее семьи передавали друг другу из поколения в поколение, как фамильный бриллиант. Сравнить это с взглядом старухи Марфы – в нем ни дозы агрессии, ей не надо ничего доказывать миру. Только спокойная уверенность и какая-то даже почти самурайская твердость. Прямой взгляд в глаза давался старухе безусильно.

Марфа велела не брать с собой в лес ничего, кроме единственной спички, тетрадного листа, карандашика и бритвенного лезвия. Все остальное будет лишним. Все лишнее – тянет назад.

– Это первое правило колдовства, – сказала старуха, – от лишнего избавиться. Я не только вещи имею в виду. Эмоции, привязки к людям. Многие колдовки старые одинокими кажутся, и про них говорят еще – вот, расплатилась за грехи свои, как перст осталась на старости лет. Но это неправда, девочка. Ты сначала учишься не зависеть ни от кого, а потом получаешь Силу. И многое из того, к чему душой прикипеть успела, придется выбросить.