Болото - Марьяна Романова

Больше не надо ни этого неба над лесом, ни этой луны, которая, наполняясь светом, сначала ласково подманивает, а потом и сиреной зовет к себе. Ничего не надо.

Маленький мертвый мальчик в болоте, серая жижа во рту, вокруг темнота и слизь.

Хватит с нее.

Девочка пляшет на лесном перекрестке, срывая с себя платье и подставляя белую кожу мертвенной луне – радуется новой жизни, которая медленно, как ржавчина, съест ее изнутри, и довольно скоро девочка сама это поймет, да поздно будет.

Вопрос с телом Марфа решила давно. Ее мертвого тела никто никогда не увидит, хоронить ее не будут. Мертвое тело – это слишком интимно. Будут рвать расческой волосы, грубо подвязывать платок, ворошить, ворочать, руки складывать, тряпкой обтирать – та самая некрасивая, стыдная и плотская часть смерти, о которой умалчивается, которую в городах вообще доверяют людям чужим, самоустранившись. А зря. Когда посторонние видят тебя мертвым – это еще более грубое нарушение дистанции, чем когда тебя видят голым.

Марфа достала из сундука единственное свое добротное платье, новое почти, еще времен ее молодости. Бело-голубое, ниже колен, по довоенной моде – еще мать Марфина шила его, да так и не суждено было ему стать обрамлением чьей-то красоты, так и пролежало в сундуке, как сброшенная змеиная шкурка. Швы пожелтели немного, и пахло от платья лежалой тканью, и нежный его цвет как будто делал лицо старухи еще более желтым и мрачным, но не все ли равно. Свидетелей у ее перехода за черту не будет, так что погребальный наряд – это просто проблеск уважения к смерти, попытка сделать себя хоть немножечко более особенной по сравнению с днем вчерашним, и с любым из других ее одинаковых дней. Марфа с годами не поправилась – голодные годы кончились, а привычка выживать на малом осталась на всю жизнь. Платье даже немного болталось на ней.

В последнем ужине она не нуждалась – еда была всегда необходимостью, а не радостью тела. Под кухонным столом нашлась початая бутыль с домашней наливкой из черноплодки, и Марфа глотнула немного прямо из массивной металлической кружки, с которой она обычно ходила напиться к роднику. Из стареньких часов с хриплым гудением выпорхнула пружинка – раньше там кукушка косорылая была, да сломалась давно. Вот и полночь, ей пора.

Старуха в последний раз осмотрела комнату – чистота как у ведьмы из пряничного домика, пахнет сушеными лесными травами. Все свои личные вещи – одежду, постельное белье, записки и даже ни разу не открытую кулинарную книгу, которую ей подарил кто-то из дачников в семидесятые – она сожгла накануне, и теперь эти стены ничего не могли сказать о той, которая была их душою почти целый век. Сентиментальной Марфа никогда не слыла, но когда она запирала дверь в последний раз, ей все же было немного не по себе. Для людей вообще все эти разнокалиберные «никогда» болезненны. Потому что в них нет ничего человеческого, они из мира Вечности, непостижимой и неизбежной.

Передвигалась старуха бесшумно – никто не видел, как она поле пересекла и скрылась в лесу. Сколько раз она нагибалась, чтобы пройти под разрастающейся елью и оказаться среди монотонного хора комаров и влажного мха. Этот лес помнил ее и юной, и матереющей, жестокой, и безразличной, как теперь.

Старуха отлично знала путь. Ей не нужно было видеть едва заметную, змеящуюся между темных деревьев тропку – ноги сами ее вели.

Мертвый маленький мальчик в болоте… Где-то совсем недалеко.

Бледное лицо Аксиньи, а рот – в крови, она сплевывает шматок сочащегося кровью мяса, и в глазах ее – желтоватый отсвет, она убегает в лес, на четвереньках, как животное, ловко перепрыгнув через поваленный ствол, отталкиваясь от земли босыми сильными ногами. Женечка, вся в черных горелых струпьях, бежит, расставив руки, как будто бы хочет принять кого-то в объятия, но ее никто не ждет, кроме смерти.

На долю Марфы почти не выпало безоблачных дней, только в раннем детстве. Длинная жизнь – сначала война, папина гибель, мамино вдовье равнодушие, потом – змеиное соседство Силы.

Знакомая тропка, знакомые запахи, знакомое ощущение, будто бы кто-то крадется за тобою, провожает. А если обернешься – Марфа точно это знала, – не увидишь никого, только темнота будет за твоей спиной. Темнота тоже знакомая – особенная, плотная и почти осязаемая. Ее тело не найдут, болото за несколько минут сжирает тела. До перекрестка идти час почти. Если потом свернуть налево, можно и к самому болоту вплотную подойти. Старуха всего однажды там была – много-много лет назад, Аксинья ей показала путь.

– Ты об этом месте просто знай, но без дела сюда не ходи. Дальше перекрестка тебе заходить не пристало. До перекрестка лес – друг твой и покровитель, после перекрестка – палач и обманщик.

– Зачем же показываешь дорогу, если опасно там?

Аксинья ответила странное:

– Затем, что если однажды ты поймешь, что тебе нужно сюда попасть, ты будешь точно знать, куда именно идти.

За годы Марфа так и не узнала, что подруга имела тогда в виду. Зато ей открылось другое понимание: если ты тонко чувствуешь мир, ты умеешь доверять ему, не ожидая объяснений. Сначала пришло твердое решение – с нее довольно – потом и образ перед глазами возник. Болото черное, пузырящееся, в ряску буро-зеленую облаченное. Болото ее могилой станет, а она – одним из его секретов.

На перекрестке Марфа задержалась. Она помнила всё, что случилось с ней здесь, так ярко, с такими подробностями, словно это было несколько минут назад. И животный ужас, который испарился, как лужица в полдень, как только она начала шептать заговор, и зеленый отсвет пламени, и пляс невидимого хоровода, и то ощущение, легкости, прозрачности, лопнувшей скорлупы, которое появилось сразу после того, как кровь из ее пальца излилась на старую газету. И как она танцевала, и как впервые почувствовала лес домом своим, стихией, ее породившей.

Марфа вспомнила, как много лет назад та, которой уже давно нет в живых, учила ее волком быть. Как они вместе стояли, выгнув спины и обратив лица к занавешенной облаками луне, и молодая Марфа не понимала, зачем все это. Ее смущало и тело голое, и этот хриплый вой, в небо темное направленный, от которого кровь стынет, который начинался, вроде бы, как игра, но за минуту распустился во что-то большее, нечеловеческое и страшное.

Она помнила, как искоса посмотрела на Аксинью, и ей в темноте померещилось, что у той черты поплыли, лицо вперед будто вытянулось, как у псоглавой девы из страшной сказки, и зубы даже длиннее стали – длинные желтоватые клыки. Потом Марфа зажмурилась, а когда глаза открыла, морок с нее сошел, и Аксинья снова стала сама собою.

Помнила Марфа, как сначала чувствовала себя дура дурой, воя на луну, как мечтала освободиться от тяжелого безумия подруги – одновременно и сочувствовала ей, и ненавидела. А потом в какой-то момент словно тумблер внутри нее переключили, как будто бы кровь потекла по артериям в другую сторону, и кровь эта была тоже другая – холодная, колючая, с отливом серебра.

Холодок на загривке – как будто бы шерсть невидимая дыбом встает. И темнота развеивается, становится приятной глазу – только что ничего у ног своих было не видать, а теперь каждую травинку различаешь. Помнила хруст позвонков, когда она спину гнула, это было приятно, хоть и больно немного – как будто бы сдираешь болячку старую.