Коммод - Михаил Ишков

Тертулл поднял глаза и коротко спросил.

— Анния Луцилла?..

Ауфидий Викторин неопределенно развел руками, потом добавил, что сестра молодого цезаря как‑то поделилась с ним, что ей было бы неприятно узнать, что в городе появился живой злоумышленник, посягнувший на честь ее матушки.

Тертулл понял, сейчас или никогда. Ауфидий не выгнал его, пригласил отобедать. Префект города всегда отличался великим умом и умением выслушивать обе противоборствующие стороны, ведь мудрый человек знает, что если сегодня побеждает одна партия, завтра верх может взять другая. Понятна была и храбрость крайне осторожного в выборе друзей префекта, пригласившего на обед опального поэта — он всегда сможет оправдаться тем, что пытался выведать мысли возвращенного злоумышленника.

Тертулл задумался — в подобной хитрости нет беды, все мы люди, все человеки. Соль в том, что Ауфидию не изменило его природное человеколюбие и привязанность к философии. По крайней мере, он способен выслушать собеседника, разговаривает, а не цедит сквозь зубы обидные слова и наставления, не учит жить и не советует, как самому накинуть петлю на шею и покрепче затянуть ее.

— Что же ты посоветуешь, Ауфидий, ведь я в твоей власти?

— Полагаю, тебе лучше бы поселиться в провинции. Не мозоль глаза Аннии Луцилле.

— Неужели она забрала столько силы, что даже в таком большом городе как Рим не найдется скромного уголка для прощенного изгнанника?

Префект не ответил, развел руками. На прощание как бы мимоходом поделился, что со дня на день в городе ждут прибытия личного секретаря молодого цезаря Публия Витразина, сынка того самого Витразина — ну, мол, ты в курсе дела, его папаша был казнен по приказу божественного Марка за участие в заговоре Авидия Кассия.

— Как я могу быть в курсе, если меня в те дни не было в Риме!

Ауфидий опять же развел руками.

Тертулл вышел от Викторина обескураженный. Женская любовь непредсказуема. Как, впрочем, и ненависть. Было время, когда Анния сама затащила его в постель — прямо из спальни матушки; теперь же в ней возобладала гордыня и жажда добродетели. Обратиться к ней напрямую, как рассчитывал Тертулл, теперь после разговора с Ауфидием не имело смысла.

Прозрачные намеки префекта о могуществе Аннии Луцилы сбылись уже на следующий день, когда он попытался продать несколько готовых мимов хозяевам театральных трупп. Владельцы предложили такие гроши, на которые не то, чтобы прожить, просуществовать было невозможно. Тертулл попытался вызвать на откровенность одного из тех, кто некогда числился его приятелем.

Виталис, грек из сицилийских Сиракуз, был вполне откровенен.

— Твою пьесу не читал и читать не буду. Пустая трата времени. Поставлю ее, а она вдруг не понравится сестренкам, братишкам, дядькам, тетькам, дедкам, бабкам сам знаешь кого. Со мной чикаться не будут, как, впрочем, с тобой тоже. Своя рубашка, Тертулл, ближе к телу. Крутись, дружок. Рим слезам не верит. Будешь тонуть, никто руки не протянет.

— Ты же протянул, — ответил стихотворец.

— С какой стати? — удивился и даже немного испугался Виталис.

— Поделился советом.

— Ах, советом!.. Ну, этого добра в Риме навалом. На всякого бродягу хватит, с ног до головы осыплют.

— Совет совету рознь. Слыхал что‑нибудь о Витразине? — поинтересовался Тертулл.

— А — а, ты вот о чем, — друг сразу посерьезнел. — Только между нами. Сестренка очень не любит братишку, это у них, впрочем, взаимно. Не знаю какие — такие подвиги наш гладиатор совершил на севере, но добычу он взял знатную. А это, — он хлопнул Тертулла по плечу, — сам понимаешь важнее всего. Насчет Витразина могу сказать, нынче он в фаворе. Прислан в Рим для устройства триумфа, с которым молодой цезарь спешит в Рим.

Добраться до приехавшего в Рим Публия Витразина Тертуллу помог ушедший на покой помощник прежнего императора Александр Платоник. Ныне он тихо проживал на Целии в собственном особняке. Встретились они в городе случайно. Тертулл, пытавшийся пристроить свои пьесы, в ту пору дошел до того, что был готов сам поступить в труппу и выделывать на сцене самые дешевые и непотребные действа — подставлять спину под удары палкой, верещать по — птичьи, орать по ослиному, показывать фокусы, а то по ходу представления обнажать зад или изображать тупого и гнусного развратника, которого в конце мима обычно подвергают порке.

Первым окликнул поэта Александр. Тертулл подошел к носилкам, склонился.

— Гляжу, ты остался верен бороде, — удовлетворенно кивнул старик. — Это радует. Давно в Риме?

— Второй месяц.

— Чем живешь?

— Прежними запасами, надеждой и верой в себя.

— Не унываешь?

— На это нет ни времени, ни денег.

— Своим освобождением ты обязан Бебию. Он заплатил Витразину десять золотых за то, чтобы тот не тянул с оформлением и высылкой указа.

— Разбогатею, отдам.

— Отдашь больше, потому что Бебий настоял, чтобы Витразин отыскал тебя в Риме и поручил написать отчет о триумфе Коммода.

— Но меня не пускают в Палантин.

— Приди через три дня.

— Я благодарен тебе, Александр. Но в отличие от других поэтов не люблю тратить слова на доказательства. Докажу делом.

— Верю, Тертулл. Ты всегда был мне по душе, особенно мне понравилось описание твоего садика в Тамугади, где негде поставить ведро. Что‑нибудь пишешь?

— Стараюсь, Александр.

— Прочти, если здесь посреди улицы, в толпе, не сочтешь мою просьбу унизительной.

— Не сочту. Твоя оценка всегда была справедлива, и в мусоре ты всегда умел отыскивать жемчужины. Послушай:

Ты, Луна, ночных грехов единственный зритель.

Будь твое имя Кретея или будь твое имя Диктина,

Смоет его лунный свет и желание страсти.

Будешь ты безымянна, как и дружок твой нагой.

Так любовь лишает речь смысла, объятья вражды и желанья корысти.

Александр некоторое время молчал, потом выговорил.

— Еще.

— Жив, резвишься и рад, любим и любишь…* (сноска: Вот как невыразимо сладостно звучит эта строка на латинском — vivis, ludis, haves, amas, amaris…)

— Еще.

— Бани, вино и любовь разрушают вконец наше тело, но и жизнь создают бани, вино и любовь…

Старик удивленно посмотрел на него, пожевал, подергал губами и выговорил.

— Это же эпитафия с могильного памятника. Подобных сентенций полным — полно в Риме. Ты хочешь сказать, что эта, самая известная, тоже принадлежит тебе?

— Да, Александр.

— Выходит, совсем дошел до ручки?