Как быть съеденной - Мария Адельманн

что есть польза в том, чтобы поделиться своими историями?

– Я считаю – есть, – отвечает Бернис, многозначительно указывая на табуретку.

– Я верю в то, что у историй есть собирательный культурный эффект, – говорит Гретель. – Но даже он не всегда положительный. Зависит от того, кто рассказывает историю. – Она берет в руки свой стаканчик с кофе, словно собираясь отпить, но вместо этого просто держит его в руке.

– Но в данном случае этот «кто-то» – ты, – напоминает Рэйна. – Ты собираешься рассказать нам свою историю.

– Какую именно историю? – спрашивает Гретель, более резко, чем намеревалась. – Какую историю я должна рассказать?

– Откуда мы знаем? – говорит Руби. – Ты за все это время произнесла фраз десять, не больше.

– Предпосылки этой групповой терапии предполагают относительно последовательный пересказ, – напоминает Гретель.

– И все же ты здесь, – отзывается Уилл. – Ты хотела что-то от этой терапии.

– Я стараюсь не тратить слишком много сил на то, чтобы чего-то хотеть, – возражает Гретель.

– Тогда почему ты пришла? – спрашивает Уилл.

– Я потеряла кое-кого дорогого мне, – отвечает Гретель.

– И ты думаешь, это имеет отношение к твоему прошлому?

– Не знаю.

– Если ты узнаешь, будет ли тебе плохо?

– Конечно будет, – говорит Рэйна.

* * *

Воспоминания приходят ко мне не словами, а вспышками ощущений: сильная боль в животе, царапание ногтя, поднимающееся вверх по шее, горячий лепесток кислого леденца на языке, привкус рвоты в горле. Подробности рассыпаются, словно крошки в темном переулке, и никуда меня не приводят.

Мы с Гансом редко разговаривали о тех трех месяцах, в течение которых мы отсутствовали, и не в последнюю очередь потому, что не могли прийти к согласию относительно того, что же произошло. Когда мы разговаривали, то в основном о работе – его работе бармена в пафосном манхэттенском отеле или моей работе хранителя фондов в Метрополитен-музее. Он спрашивал меня о том, над какими экспонатами я работаю, какие экспозиции закрылись, а какие должны открыться. У него была коллекция разноцветных жестяных жетонов для входа в музей, разложенная на подносе, который стоял на столике в прихожей, где Ганс держал свои ключи. Не знаю, где он их раздобыл, потому что жетоны давным-давно заменены на бумажные билеты. И все же я знаю – он гордился мной.

Примерно год назад Ганс заключил брак в нью-йоркской мэрии. Со своей будущей женой он встречался несколько лет, но мне почему-то казалось, что это не всерьез. Я стояла рядом с ним, одетая в простое серое платье. Помимо меня, гостей было немного: две пары друзей, сестра невесты и родители невесты. Наши родители уже умерли.

После церемонии мы все пошли в дорогую кондитерскую, где столы были застелены чистыми льняными скатертями, пол выложен плиткой с шахматным узором, а в ярко освещенных витринах выстроились батальоны ярких пирожных. Я почему-то была не в курсе этого плана – десертного банкета в кондитерской. Все остальные, похоже, знали об этом и оделись соответственно. На них были наряды ярких пастельных тонов, под стать крему и глазури на пирожных.

Воздух в кондитерской был наполнен тошнотворно-густым запахом масла и сахара. На моей тарелке возникло пирожное – его положила туда жена Ганса. Она улыбалась мне, лицо у нее было в форме сердечка – пожалуй, даже чересчур, словно коробка шоколадных конфет на День влюбленных. Я не хотела знать, что внутри этой коробки.

Я разделила пирожное на четыре части, располовинила четвертушки, набрала шарик густого голубого крема на ложечку, потом соскребла его обратно на тарелку. Как только мой язык ощутил сахарный вкус, я почувствовала, как нерв у меня под челюстью сократился настолько резко, как будто по нему высасывали жидкость.

– Ешьте, ешьте! – сказала жена Ганса. Она любила предлагать мне то, чего я не хотела. Часто предлагала устроить мне свидание с женщиной из ее офиса. «Спасибо, – неизменно отвечала я, растягивая губы в улыбку, – я подумаю об этом».

В такие моменты Ганс бросал на меня мимолетный понимающий взгляд – на таких взглядах было построено наше детство. Я даже не пользовалась соцсетями. Мы оба знали, что я не стала бы пытаться искать знакомства в интернете. Это сплошные завлекалочки, наподобие магазинных витрин. Как будто имело значение, как ты выглядишь. Как будто по фотографии или даже по виду человека вживую можно понять, что скрыто за этой внешностью. Как будто, если ты хотел узнать человека, это не становилось невозможной задачей. Как будто вообще было возможно кого-либо узнать.

Но разве то, что Ганс теперь был женат, не доказывало обратное? Он сидел здесь, в кондитерской, клялся любить и защищать, на лице его виднелись крошки глазури.

Он смеялся, пломбы в его зубах сияли серебром на послеполуденном солнце. Это был громкий хохот с открытым ртом – демонстративный хохот предателя.

Мне казалось, что я где-то далеко, словно смотрела на него через щель в двери или через прутья клетки – словно была снаружи, заглядывая внутрь.

«Любить и защищать?» – думала я. Я уже это сделала. Я уже сделала это.

* * *

Гретель едва понимает, что она сказала, и не знает, что сказать дальше. Она осознает, что провод от наушников все еще обмотан вокруг ее указательного и среднего пальцев, связывая их воедино. Она снимает шнур с пальцев, сует его в карман и разводит пальцы в стороны.

Действительно ли она планирует рассказать почти незнакомым людям тайны, которые не осмеливалась поведать кому-либо еще? И как ей сосредоточиться? Руби разрывает обертку от гранолового батончика на все более и более мелкие клочки. Эшли продолжает ерзать на стуле, одновременно и постоянно натягивая свое платье вверх и вниз, чтобы прикрыть грудь и ягодицы соответственно, но оно продолжает съеживаться до изначального размера. Рэйна сидит, положив ногу на ногу, и ступня, висящая в воздухе, вращается кругами, начиная от щиколотки. Бернис решила использовать табуретку в качестве подставки под ноги, хотя, похоже, ей все равно неудобно, и она постоянно меняет позу.

– Ты часто чувствуешь себя снаружи, смотрящей внутрь, Гретель? – спрашивает Уилл.

– Да.

– Ты помещаешь себя снаружи?

– Да.

– Ты невыносима, – говорит Руби.

– А ты разве нет? – отзывается Гретель без малейшей злости в голосе.

– Не собираюсь менять тему, – вмешивается Эшли, – но разве твоя невестка не рассылала рекомендации о том, как одеться на свадьбу?

– Полагаю, это событие должно было быть более обыденным, – говорит Рэйна.

– Но, типа, зачем выбирать серый цвет? – интересуется Эшли.

– Гретель придерживается депрессивной эстетики дождевых облаков, – хмыкает Руби.

Бернис по-другому размещает ноги на табуретке, скрещивает лодыжки, потом, передумав, скрещивает их в обратном порядке.

– Может быть, ты хотела смешаться с