Бирюк - Галина Валентиновна Чередий

с ним. Наши орионовские парни с Камневым и Боевым во главе выявили весь круг его друзей-знакомых и здесь, у нас в городе, и в той деревне, где жила его мать. Нигде он не появлялся, никто не видел, ничего не знают. На съемной хате бардак, как от срочных сборов или же их имитации. А дрянь Мариэлла мне и следаку в открытую в лицо издевалась.

— Ничего я вам не скажу. Ходите теперь с этой тупой коровой Алькой и оглядывайтесь. Не расслабляйтесь, ждите. Пашка… он ее люто ненавидит. Так что хоть через десять лет, но доберется.

— Если он еще жив вообще. Тебе-то он в качестве подельника, выгори все с отравлением, больше на фиг не сдался, так?

— Шаповалов, вам разрешено присутствовать, но не вмешиваться в ход допроса! — шикнул на меня следак, а сволочная баба только ухмылялась, упиваясь хотя бы такой мелочной, но победой. Не так, так эдак отравить моей Сашке жизнь.

— Эх, рано я, дурак старый, ее ментам сдал! — сокрушался Ольшанский. — Рано! Надо было тряхануть сначала самим. Пережила бы как-нибудь Алька.

Оно, может, и так, но по большому счету болтовня. Потому как ну кто бы реально эту Мариэллу тряс бы всерьез? Я? Камнев с Боевым? Сам Ольшанский? Это только сказать легко, а заставить себя осмысленно причинять боль бабе, хоть какая там тварь конченая, нужно особый склад характера иметь. Одно дело — ударил и убил, когда она конкретная угроза тебе или близким. А пытать… не, я точно не по этой части.

Я только хотел попрощаться да домой к Сашке ехать, как услышал где-то впереди больно уж знакомый голос. Башкой тряхнул — и правда. Со стороны приемного покоя явно доносился голос Роксаны, и беседу она с кем-то вела на повышенных тонах. Плюс еще поверх всего ревел ребенок.

— Палыч, я сейчас, — кивнул я рассеянно и почти побежал по коридору.

— Да плевала я, где у вас там другой вход! — уже откровенно кричала на кого-то Камнева. — У него температура почти сорок и дышать практически не может, а вы мне про какой-то херов вход? Я вызывала вашу гребаную скорую, и сорок минут никто не приехал!

Пройдя сквозь дверь, я действительно увидел Роксану. Растрепанную, бледную, одетую кое-как и, судя по взгляду, уже буквально готовую убивать. В одной руке она держала люльку с ручкой, а второй прижимала к своему плечу головку ревущего ребенка, что болтался на ней в смешной такой сумке, как там бишь они называются. Яра нигде поблизости не наблюдалось.

Дамочка в приемном попыталась опять донести до нее, что ей не сюда, но молодая мать натуральным образом зарычала на ту зверюгой.

— Зовите мне врача! — рявкнула Камнева.

Я окликнул ее, но она не реагировала. Подхватил люльку, забирая из ее руки, и только тогда она развернулась, и мне почудилось, что жена Яра сейчас на меня кинется.

— Коля? — моргнула она, узнавая. — Мишка заболел.

— Это еще кто, Шаповалов? — строго спросил из-за моей спины Ольшанский, но тут с грохотом распахнулись входные двери и влетел Камнев, с почти черным от гнева лицом. И злобная хищница мгновенно стала хрупкой перепуганной девчонкой. Всхлипнула, бросаясь к мужу, и, судя по зырканью Яра, кто-то об этом должен пожалеть.

Дальше все понеслось весело и с шумом. Моментально нашлось, кому осмотреть ребенка и оказать ему помощь. Семейство Камневых исчезло в недрах больницы, а нам с Ольшанским, так и таскавшим за собой штатив капельницы, только и осталось смотреть им вслед.

— Слышь, Шаповалов, ты с Алькой мне тоже вот таких заделай. Но чтобы здоровые были. И не затягивай. У меня времени лишнего нет.

Вот же человек…

— Поговорить надо, Иван Палыч. Уехать мне нужно будет.

Прищурившись недобро, Ольшанский развернулся и зашагал обратно, в сторону своей палаты. Колесики штатива дребезжали, жалобно скрипя от его темпа, что однозначно передавал его настроение. Психанув, он таки выдернул иглу из руки и отбросил от себя систему.

— Ты что это тут удумал? — обрушился он на меня, только захлопнулась дверь палаты. — Что, наигрался Алькой уже, козлина? А? Погеройствовал и теперь валить давай, как только понял, что все серьезно, не игрушки тебе в солдатиков?

— Иван Палыч, не психуй, тебе нельзя. Что ж ты о людях всегда только самое хреновое первым делом думаешь?

— А я жизнь прожил, Шаповалов, и людей видеть насквозь научился.

— Не всегда, выходит, — покачал я головой.

— Манька не в счет! — огрызнулся он. — Баба она. Тут хоть три жизни проживи, а их хрен разберешь по-настоящему. — Ну да, ему хоть кол на голове теши, а женщины для него людьми не являются. — И ты зубы мне не заговаривай! Что, жениться на Альке раздумал? Или никогда и не собирался? Моя дочь тебе не какая-то… чтобы потаскал и выбросил. Ясно?

— Ясно, — улыбнулся я. Ты, Палыч, и сам не знаешь, какая она у тебя. Других нет таких.

— Поругались, что ли? — резко понизил он тон, хмурясь. — Так это… Коль, у кого не бывает. Пошумели, помирились. Баба, че с нее взять. Алька, она у меня отходчивая, добрая, ты такую где еще найдешь?

Вот же из крайности в крайность.

— Палыч, да не собираюсь я никого искать! У меня дела будут. Серьезные. Уеду, на сколько — точно не знаю. А тебя предупреждаю, чтобы ты и не подумал, пока меня не будет, Сашку накручивать и кого-нибудь ей подсовывать. И не пытайся. Моя она. Вернусь и любому рога пообломаю.

— Да ты никак грозишь мне, Шаповалов? — ухмыльнулся он ехидно. Вот по глазам же видно, что так и подмывает его меня цепануть. Взрослый дядька, а местами…

— Я обрисовываю реальное положение дел, чтобы потом без вопросов. Никаких там сынков партнеров по бизнесу, толковых умных парней, надежных, на твой взгляд, мужиков постарше или прочих удачных партий. Вообще никого. Церемониться ни с кем потом не стану. Что мое, то мое.

— Ишь ты, борзый ты какой! И если Алька сама тебя забудет да кого другого встретит? Мне что, предлагаешь дочь родную под замком держать, для тебя сберегая?

— Ты ее просто береги, и мои парни все время на подхвате будут.

Его провокацию насчет ветрености Сашки я мимо ушей пропустил. Во-первых, не такая она. А во-вторых, я не самовлюбленное недоразумение, уверенное в своей неотразимости, конечно, но нутром-то чую, что все, сошлись мы с Сашкой намертво. Все углы и грани на своих местах, паз в паз. Друг под друга нас жизнь затачивала, ни убавить, ни прибавить. Потому и притирок никаких не было. От