Лили. Сказка о мести - Роуз Тремейн

считает, что если это и вправду было убийство, то виновный сознается.

– Сознается?

– Так думает Сэм. Он говорит, что уверен в этом. Детей у Корама воспитывают в таком страхе перед Господом, что если это злодеяние совершил один из них, то груз его… чувство вины… со временем станут невыносимы, и убийца признается. И вот тогда Сэм поймет, каким был мотив. Он говорит, удивительно, насколько часто убийцы сознаются в содеянном. Мириться с собственными грехами – это то, что дается нам труднее всего, не так ли?

Лили сидит, уставившись на свои руки, и пытается сдерживать дрожь. Ей хочется сказать: «Я убила сестру Мод, я набила ей рот волосами. Меня бросили волкам на съедение в мешке, полном волос, и я решила, что такая смерть подойдет злодейке Мод, из-за которой я чуть не умерла еще раз – от позора. Но я убила не только для того, чтобы отомстить за случившееся со мной, но и чтобы защитить девочек, которые жили там после меня», но она знает, что если признание и вырвется наружу, то услышит его не Джойс Тренч.

Джойс берет начатую вышивку в пяльцах и принимается неторопливо водить иголкой.

– Ребрышки скоро дойдут, – говорит она. – А на потом у меня готовы томленые сливы, если вы такое любите. Сэм надеется, что успеет к десерту.

– О-о, – произносит Лили, – о-о…

Время летит. Сливы сладкие.

Приходит Сэм. Лицо его горит от мороза. Волосы его влажны.

Он вешает свое тяжелое полицейское пальто и садится за стол. Он приветствует Лили: «Мисс Мортимер» – и говорит, что рад ее видеть. Она чувствует, что краснеет, и не может сообразить, что ему ответить. Она смотрит на блюдо с оставшимися сливами и передает его ему, но он отмахивается. Он трет глаза. Из-за усталости он выглядит несчастным. Он говорит Джойс, что будет стакан портвейна, и, когда она встает, чтобы принести бутылку из гостиной, Сэм поднимает глаза и неотрывно смотрит на Лили, и она знает, что означает этот жгучий взгляд: это взгляд сраженного Альфредо, смотрящего на Виолетту, которую он потерял навсегда.

Между ними висит тишина, которую трудно терпеть. Дерзко взглянув в печальные глаза Сэма, Лили решается:

– Джойс рассказала, что в прошлом году вы расследовали смерть в Госпитале для найденышей.

– Да, – отвечает Сэм. – Меня вызвали местные полицейские. Одна из сестер погибла от удушения, поперхнувшись собственными волосами, – или так все было обставлено, чтобы мы поверили в такую причину ее смерти. Чудовищные обстоятельства – и необычные, согласитесь?

– Необычные?

– Ни разу, за все годы работы в отделе, я не видел, чтобы кто-нибудь так умирал. Она, конечно, пила лауданум и в то же время подстригала волосы, и потому могла случайно поперхнуться ими. Но мне это кажется очень маловероятным.

– О, – говорит Лили. – Понятно. Значит, дело еще не закрыто?

– Нет. Но мы так с ним и не продвинулись. Никто в госпитале не хочет это обсуждать. А вам что интуиция подсказывает?

Лили удается сохранять спокойствие, не ерзать, когда она отвечает:

– Некоторые сестры в госпитале были добрыми, некоторые – совсем нет. Когда с ребенком обращаются плохо, его натура может обратиться ко тьме.

– То есть вы считаете, что это мог сделать кто-то из воспитанников? До меня дошли слухи, что у этой сестры были дурные наклонности и она удовлетворяла себя посредством тел своих подопечных, но у меня нет тому доказательств. Вы когда-нибудь слышали подобные жалобы?

– Нет.

– Слухи легко разносятся в подобных заведениях, и эта сестра может быть совершенно безвинна.

Джойс возвращается с бутылкой портвейна и наливает стаканчик для Сэма. Он с наслаждением пьет. Джойс смотрит на него – на своего заботливого мужа, своего трудягу, – и он улыбается ей в ответ и говорит:

– Как приятно прийти домой и обнаружить здесь Лили. Надеюсь, вы хорошо поужинали.

– О да, – говорит Джойс и садится. Она переводит глаза с Сэма на Лили и обратно на Сэма. Кажется, что вопрос вот-вот сорвется с ее губ, но она сдерживается и отворачивается к окну, где расцветают сумерки.

«Вина лежит на мире»

Договоренность с Королевским театром Виктории достигнута. Белль Чаровилл достает стопки листов с эскизами париков Георгианской эпохи и заказывает огромное количество ячьей шерсти и мохера, «чтобы придать объем этой восхитительной чрезмерности». Актрисы всех возрастов и типажей приходят на Лонг-Акр, чтобы снять мерки для париков, и ведут себя, как экзотические попугайчики, порхая по мастерской, вереща и восклицая, и комнату наполняют ароматы их духов и запах впитавшегося в шелк и высохшего пота.

Лили спрашивает, кто из них убьет лорда Бригама-Твиста, но они секретничают. «К чему портить хорошую интригу, душечка? – говорят они. – Приходи, посмотри представление, и тогда сама узнаешь! Сделаешь для нас красивые „помпадуры“, и мы договоримся, чтобы для тебя оставили местечко на балконе за четыре пенни».

Зима наконец-то отступает. На ветвях платанов появляются маленькие нарывы свежей зелени. Воздух становится прозрачнее, солнце больше не походит на отполированную монетку, но широко раскидывает полы своего светящегося плаща. По пути на работу Лили задается вопросом, не означает ли девичество погоды, что смерть ее отсрочена.

Постижеры приступают к делу. Эскизы Белль с георгианскими париками переходят из рук в руки, все отмечают, как искусно она прорисовывает детали, и Белль заливается смехом и говорит: «Ох, не тратьте время, сравнивая меня с Микеланджело, лучше найдите яку хорошее применение». И Лили замечает, что Белль становится все более взбудораженной и беспокойной. Она набрасывает новые эскизы, яростно накладывает густую штриховку углем и грифельными карандашами, растушевывает ее пальцем, а затем рвет рисунки на клочки и бросает их в свою маленькую печку. Она уходит с головой в расчеты, ожесточенно щелкая костяшками абакуса туда-сюда, и раздражается, подбивая каждую сумму. Иногда она врывается в мастерскую и роется в новых тюках с мохером, которые притаскивает обслуга, подносит клочки шерсти к свету, затем запихивает их обратно. Иногда она мечется от одной мастерицы к другой, перекалывает булавки на муслиновых основах париков или там, где уже идет шитье, схватив постижерный крючок и прядь ячьей шерсти, так быстро накладывает замысловатый двойной узел, что эта манипуляция кажется фокусом. То и дело она издает звуки, похожие на вопли ужаса, и Джулия Бьюкенен, которая никогда не стесняется в выражениях, поворачивается к Лили и шепотом говорит: «Я правда не понимаю, зачем ей тут расхаживать и так вопить. Мы же не стая обезьян».

Однажды Белль не приходит.

Постижеры терпеливо продолжают трудиться. Колоссальные георгианские парики постепенно обретают объем и форму.