Живой роскошный ад - Джон Хорнор Джейкобс

Слушая эту песню в исчезающем свете, я чувствовал, как внутри меня что-то растёт – некое ощущение настающего порядка. Есть мнение, что музыка – ритуал, способный преобразить как певца, так и слушателя. Стек пел, и мне казалось, что он растёт, его рот становится тёмным и бездонным. На меня опускался тяжёлый груз, волосы на руках встали дыбом. Я оглянулся на Кролика и Вестера – оба были зачарованы музыкой Стека. Когда песня наконец умолкла, я бросился к «СаундСкрайберу», проверил, хорошо ли он обрезал пластинку, и воспроизвёл запись.

Звук показался таким жалким по сравнению с тем, что только что разносилось над грядками хлопка. Из деревьев вдалеке взлетела стая ворон, пролетая в унисоне над нами и заглушая своим карканьем пластинку. Казалось, прошла вечность, прежде чем они исчезли на западе. Когда замолкли птичьи голоса, замолкла и пластинка: «Злой владыка Стакерли».

– Если не секрет, мистер Стек – где вы выучили эти куплеты? – спросил я.

– А, в Арканзасе. Скажу как на духу: в своё время я наделал ошибок и побывал на ферме Камминс.

– Государственной тюремной ферме? – переспросил я. В своих письмах Джек Дарси из Фольклорного общества Дарси упоминал, что среди тамошних заключённых можно услышать немало трудовых припевок и секулярных песен.

– На ней самой, – Стек снова отхлебнул из бутылки, откинулся на спинку складного стула, держась непрямо (виски, очевидно, делало свою работу), зажёг спичку и закурил, глубоко затягиваясь.

Кролик, снова сходив к «Студебеккеру», вернулся с дорожным фонарём. Пока не стемнело полностью, но очень скоро это изменится. Я хлопал по своей шее и предплечьям, на которых закатал манжеты – на коже оставались кровавые разводы.

– Комары любят белое мясо, – заметил Отис Стек, а Вестер захохотал, хлопая себя по коленке.

– Видимо, вы правы, – ответил я, – но не представляю, зачем им дискриминировать людей.

– Дискриминировать – слово-то какое! – воскликнул Отис. – Комары капризные. Им нужно что посвежее, если понимаете меня, сэр.

Не обращая внимания на смех, я продолжал:

– Значит, вы выучили песню у человека с фермы Камминс? Как его звали? Слышали ли вы подобные куплеты от других?

– Нет, ничего подобного не слыхал никогда, – ответил Отис, – не считая куплетов «Старой Ханны» – те, что старики поют.

– Так где вы выучили их? Эти куплеты «Стаггера Ли»? – повторил я. Стек приподнял бровь:

– У одного парня, Ханибой звали.

– Просто Ханибой? – переспросил я.

– Нет, крёстное имя у него – Люций, но все зовут его Ханибой.

– Почему?

– Раньше его любили женщины. Он их прямо притягивал, как сахарок. Но и умный зато, как чёрт, – и глаза голубые. Наверняка его мама с белым согрешила.

– Не помните, за что его посадили?

– А сами как думаете? – благодаря виски, почтение Стека ко мне улетучивалось одновременно с жидкостью в бутылке. – Убил человека. Или не одного. Так он мне сам сказал.

– Вы ему верите?

– А то! Ханибой на пожизненном. Не из тех, с кем шутки шутят.

– По-видимому, он индивид… – я замолчал, подыскивая слово. – Устрашающий.

– Не знаю таких мудрёных слов, но Ханибой – тот ещё злодей.

Мне тут же вспомнился Стаггер Ли. Я сказал:

– Вы упомянули «Старую Ханну», – по-видимому, это прозвучало как вопрос.

– Ага. «Старая Ханна» – это солнце. Вон, уже зашла, – Отис начал петь, на этот раз тише:

– Апокалиптично, – негромко прокомментировал Кролик, зажёг сигарету, взял бутылку, отпил и под конец глубоко втянул дым. Я тоже отпил из бутылки.

Понять песню было нетрудно: от угнетаемых людей, перетираемых жерновами системы, созданной для поддержания их угнетения, разумно ожидать, что иногда – когда на перемены нет надежды – они будут мечтать об очищающем, всепоглощающем огне, который покончит с их унижениями и покарает угнетателей.

Меня обдало волной стыда и гнева. Это мои братья, мои братья. Мы все едины. В тот миг я испытал величайшее отчаяние – не просто из-за бесконечных страданий людей передо мной, но от того, что это страдание сделало стену между нами ещё неприступнее.

– Спасибо, спасибо, господа, – сказал я, стыдясь растущих во мне чувств и занимаясь мелкими хлопотами, чтобы это скрыть. Я вынул бумажник и раздал музыкантам по два доллара – какой мелочный жест.

– Позвольте записать «Старую Ханну», – добавил я, прочистив горло, – а потом мы уедем. Бутылку я вам оставлю.

В Нэшвилл мы – утомлённые и (снова) немного пьяные – вернулись не слишком поздно. Швейцер и его жена оставили нам холодный ужин – сэндвичи с болонской колбасой и молоко, и мы жадно набросились на еду. Нет большего голода, чем тот, что вызван долгим постом и обострён виски. После ужина мы принесли из машины «СаундСкрайбер» и проиграли для Энн и Рамзи записи, сделанные за день. Кажется, умом супруги понимали нашу цель – сохранить культуру народа американского Юга – но сердцем не верили, будто чёрные голоса способны затрагивать их чувства. Швейцеры предпочитали оставаться в безопасном и стерильном царстве Листа, Шопена и Дебюсси.

Двадцать шестого числа мы, следуя указаниям Рамзи, поехали в Алабаму.