Души. Сказ 2 - Кристина Тарасова

– Ну что же, – вздыхает Гелиос, – до сего момента я размышлял о правильности принятого решения, сомневался, боялся, что ошибаюсь и углядываю осуждение намеренно, искусственно. Оказывается, нет. Оказывается, всё намного хуже.

– Прошу, не измывайся над собой, – говорю я. – Больше то не повторится.

– Знаю. Но будет что-то другое, обязательно будет.

– Не говори так.

И – вдруг – прихожую разрезает напористый стук. Гумбельт зашёл попрощаться? О, то излишне! Отправлю его без пожеланий счастливой дороги.

– Я открою.

Улыбаюсь супругу и делаю вид, что не слышу его проклятия в адрес водителя, который «может убираться, пока его ноги – в отличие от связок – целы».

– Ты говоришь ужасные вещи, – постыдно смеюсь я и, двигаясь по залу, наблюдаю посторонние чертыханья по ту сторону дома: нервные шаги и вздохи чеканят по крыльцу. Не похоже на Гумбельта…

Открываю дверь, и с порога на меня – бессердечно, но и не без сердечной тоски – взирает Ян.

У дьявола хватает безрассудства и не хватает ума, если он является в резиденцию Солнца без приглашения. Тому находится причина. Предвзято осматриваясь, по холлу плетётся вороной силуэт. Траурные одежды вжимаются в истощённое тело, преследующая человека тень покрывает комнату. Хозяин Монастыря извиняется за непредсказуемый визит. Во взгляде его рисуется: извиняться он хотел у моей жены – один на один; решив, что я в отъезде. И следом говорит, что нечужой ему дом обрёл уникальную (непередаваемую ни обыкновенным словом, ни гласом старого наречия) энергию. Луна, закрывшая за нами, бросает гневный укол прекрасных глаз (её смущает мёртвый, однако воскресающий в устах старцев, язык). А Ян – намеренно ли? – изъясняется исключительно на нём.

Выказываю желание разговора иного:

– Шифроваться ни к чему. Моя жена и без того понимает нас, а потому ты можешь разговаривать обыкновенно, – говорю я.

Луна – с печальной улыбкой – бросает на меня добрый взгляд.

– В вашем доме царит приятнейшее взаимопонимание… – подчёркивает Хозяин Монастыря.

То ли вопросом, то ли утверждением. И жаждет ответа, и смотрит по сторонам, выискивая, за что бы зацепиться, однако дела семейные я предпочитаю оставлять внутри семьи и потому швыряю несдержанное:

– Что заставило тебя проделать столь долгий путь?

– Что значит «долгий путь» для дружбы?

– Из-за настигших равнины дождей, – отмечаю я, дабы попрекнуть и дать понять: слежу и контролирую, – дорогу размыло. Думаю, добраться до нас было трудно.

– Главное, что только «было», – загадочно улыбается гость и с разрешения припадает на кресло в гостиной.

После него сажусь я.

– Дорогу и вправду размыло. – Ян сцепляет руки замком на подбородке, – Должно быть, сами Боги шалят.

Улыбаюсь и подзываю Луну – взглядом и протянутой рукой.

– Ты первый гость (нам было не до них) за всё время новой для нас, супружеской, жизни, – обращаюсь к Яну, – а потому прости меня и мою жену. Она, не желая вмешиваться в мужские дела, могла обидеть тебя своим невниманием.

Девушка садится на излюбленное место рядом со мной. Мягкий продавленный подлокотник. А я прихватываю рукой едва обнажившееся разрезом платья бедро. Ян впаивается в него взглядом: безобразно и пытливо. Подкашливаю и обращаю внимание на себя, однако в сообразительности Луны не ошибаюсь. Она, приняв равнодушное лицо, смотрит на гостя. Смотрит и молчит. Это выскабливает его и без того пустое сердце.

Обмениваемся формальностями и никчёмными новостями, перемусоливая одно и то же и одно и то же осыпая одинаковыми комментариями, услышанными/прочитанными из общих бесед и писем. Наш гость, вобрав всю свою силу, смотрит лишь на меня – дружелюбно и заинтересованно; но я наблюдаю дрожание расширенных зрачков, желающих лобызнуть пассию подле чужих рук.

– Луна, – обращаюсь к жене и, прикоснувшись к её бархатному лицу, прошу: – угостишь напитками?

Она, не подавая голоса, отвечает согласием и, разрезая щиколотками воздух, спрыгивает с кресла. Наспех целую женскую руку и заранее благодарю. Девушка одаривает меня очередным тёплым взглядом и покидает гостиную.

Оборачиваюсь на гостя и нахожу его за восхищённым созерцанием чужой жены: он и рад, и не рад воедино; лицо расслабленно – в почти что доброй улыбке, но осознание (не покидающее) недоступности и упущенного так и стегает.

– Ты прекрасно обращаешься с Луной, – говорит Ян. – Напрасно Ману волновалась.

– Хорошая женщина заслуживает хорошего обращения, – говорю я – посредственно и скоро; такие разговоры не прельстят, и я позволяю им случаться только потому, что девушка наших бесед пребывала однажды под его крышей.

В последующем молчании мы ожидаем возвращения Луны. Она подаёт напитки.

«Хорошая женщина заслуживает хорошего обращения», говорила одна моя знакомая и продолжала: «Плохая же заслуживает всё, чего не заслуживает, и даже больше». То было в её вкусе, такой она и запомнилась.

Ян принимает обласканный рыжим питьём стакан и, встряхнув его, смеётся. Ностальгия? Не удивлюсь, если при первой встрече они угощались аналогичным. Бутыль падает на узкий столик, Луна падает ко мне.

Ян угощается и говорит:

– А дело меня привело следующее. Возможно ты, Гелиос, упустил последнее из приглашений, я понимаю: брак, супружество, а спутница твоя, по взгляду видно, ненасытная и мужа вниманием пресыщающая….

Едва не срываюсь. Это в манере Яна и его обыкновенных бесед, но обыкновенные беседы не применимы в отношении Луны. Он всегда говорил о женщинах как о чём-то второстепенно идущем, посредственном, как о товаре с прилагаемой инструкцией и пристёгнутой биркой, и я никогда не нарушал его речей, однако сейчас готов приложить чёртову голову о чёртов стол.

Вместо того улыбаюсь.

– Недавно проходили торги, – продолжает Хозяин Монастыря. – Я, право, до последнего тешился мыслью, что ты прибудешь. Как и все разы до этого.

Нелепый акцент царапает лицо девушки; напрасно: её холода хватит, чтобы собрать растаявшие ледники и соорудить из них новый континент.

– По старой дружбе, – вещает гость, – я оставил для тебя юный, едва подбирающийся к раскрытию своей красоты, цветок. Разумеется, нетронутый.

Луна не легкомысленна, чтобы вестись на подобную провокацию. И потому её ничем не терзаемое лицо ласкает книжный стеллаж. Даже если мысль колит – то не отразится в умном взгляде.

– Подобного рода предложения меня не интересуют, – отвечаю я.

Предельно спокойно. А вот Ян в беспокойстве (именно в нём – даже если и мнимо, а не, как это могло показаться, ядовито) восклицает:

– Боле?

– Боле.