Женись на мне - Ирина Степановская

– Ты помнишь, я рассказывала вам о Цезаре, ты играла Клеопатру?

Иванова замолчала опять.

– Пожалей меня! – сказала Матрона. – Кроме тебя, мне больше некому рассказывать о Цезаре. Вот уже много месяцев, как меня волнует эта тема – его эпоха, его борьба за власть, его смерть, его женщины, его враги и друзья. Моя подруга хочет снять об этом фильм.

– Вы будете играть Клеопатру?

– Наверное. Хотя ее судьба волнует меня меньше, чем судьба Цезаря.

Никакого удивления не выразилось на лице Ивановой. Вдруг тело ее будто само собой изогнулось, ладонь одной руки поднялась и застыла горизонтально. Она опустилась перед Матроной на колени и показала, что подносит ей драгоценную чашу, наполненную чем-то ужасным. Тут же изменилась и сама Матрона. Она сразу помолодела, изогнулись ее брови, властным и дерзким стал взгляд. Простой старый стул превратился в трон или в ложе. Матрона в последний раз обвела взглядом мир, из которого ей так рано, но так достойно предстояло уйти, и погрузила в чашу царственную руку, унизанную браслетами и перстнями. И тут же из глубины сосуда появилась маленькая, но ужасно ядовитая змейка (ее изображал палец Ивановой), она обвила царице руку. Клеопатра скривила губы, взяла змею и приложила к груди. Змея куснула. Верная служанка промокнула кровь из ранки царицы и тут же дала змее укусить и свою натруженную руку. И если бы в зале был еще кто-то, кроме участниц этой трагедии, то у него не возникло бы сомнений в том, что перед ним царственная владычица Древнего Египта, праправнучка богини Изиды, и ее верная раба, идущая за госпожой на добровольную смерть.

– Ты будешь великой актрисой! – сказала Матрона.

– Я должна идти на работу, – спокойно, будто только что и не была в Египте, ответила ей Иванова и повернулась к двери.

– Приходи на занятия! – попросила Матрона. – Мне без тебя скучно. Я скажу, чтобы твои документы взяли обратно!

У самого выхода Иванова внезапно повернула обратно.

– Вы думаете, я из деревни, ничего не понимаю! – с гневом заговорила она, глядя Матроне прямо в глаза. – Да, правда, я из Иванова. Но глубокой нашу провинцию считают только в Москве. Музыка, книги, театры существуют не только в столицах. Да, у нас люди беднее, у них меньше возможностей заработать, но это не значит, что они второго сорта. И не надо относиться ко мне, как к убогой, только потому, что у меня нет денег, знакомств и убойной пробивной силы. По крайней мере я, в отличие от многих, еще не разучилась плакать!

– Москва слезам не верит… – начала было Матрона.

– Я это знаю! – перебила студентка. – Я слишком слаба, чтобы доказать что-то вашей столице, но достаточно сильна, чтобы принять решение, нужное мне самой. И я не хочу обивать пороги модных преуспевающих людей, рассуждать с ними о современном искусстве, одновременно разглядывая, во что они одеты. Никакого современного искусства нет. Есть просто искусство, и есть искусство шоу – наука выманивания денег у людей. Так вот, я не хочу участвовать в шоу! Не хочу бесконечно жевать, глотать и ерзать голой попой по сцене, утверждаясь в Москве. Я помню…

– Так думают слабаки! – перебила Матрона. – Вот пройди через все это и стань звездой, тогда будешь рассуждать!

– Звезда может сиять в чистом поле! – ответила Иванова. – А в хлеву звезд не бывает! Там – навоз. И жалко видеть, как те, кто действительно мог бы быть звездой, копаются в этом навозе в угоду и на потеху публике, совокупляясь и убивая. А потом на газетных страницах, будто замаливая грехи, клянутся, что держатся ближе к богу, соблюдают обряды и крестят детей.

– Ты слишком строга. Это по молодости…

– Я не верю ни в бога, ни в черта! Всю жизнь я верила только в себя. Когда я была маленькой, мама брала меня в Москву, и днем мы стояли с ней в очередях, а вечером шли в театр. В гардеробе не принимали тяжелой поклажи, и из наших сумок на весь зрительный зал пахло докторской колбасой. Мне зверски хотелось есть. Еда в буфете и тогда уже была для нас слишком дорогой, и я отламывала в антракте куски от батона. Украдкой, не вынимая из сумки, чтобы никто не видел, потому что была ужасно стеснительной. Запихивала их в рот, подавляла икоту и твердо знала, что я обязательно буду актрисой. А теперь – не хочу ею быть. Правильнее продавать конфеты фабрики «Красный Октябрь».

Она замолчала. Молчала теперь и Матрона.

– Ты плакала на спектаклях? – наконец спросила она.

– Конечно.

– А догадывалась ли ты, что те, кто разыгрывает перед тобой высокую трагедию, может быть, тоже хотят есть, и у них, возможно, нет крова и болеют дети?

– Нет. Тогда я этого не знала. Теперь я понимаю, что можно на сцене объясняться в любви, а на самом деле думать, не упала ли у твоего ребенка температура, но секреты ремесла мне стали известны позднее.

– Тяжело в учении – легко в бою! – сказала Матрона.

– Я не вернусь! – ответила ей Иванова. – И могу свободно сказать вам, что теперь высокая трагедия не нужна никому, как не нужны сейчас ни ваш Цезарь, ни Клеопатра. Лиз Тейлор уже въехала в Рим на золотом троне в сопровождении стада слонов, и переплюнуть ее невозможно. Сколько бы вы ни разыгрывали психологию и чувства, слонов у вас нет. Публика останется равнодушной.

– Великая Перикола жила за несколько веков до нас и тоже сокрушалась, что публика остывает к трагедии. В антрактах на авансцене она исполняла балаганные номера. Не наше время виновато в этом!

– Но мы живем в том времени, которое принадлежит нам. До свидания.

И Иванова ушла.

Деньги были найдены. Фильм о Клеопатре начали снимать. Роль Матроны была изумительна. Такую роль действительно можно было ждать всю жизнь. Но настроения не было. Странный червь беспокойства и неуверенности поселился в душе Матроны. Уже давно наступила зима, учеба шла своим чередом, на маленькой сцене репетировали дипломный спектакль, но Матрона все не могла успокоиться.

– Разыщите мне этот конфетный ларек!

Адрес палатки лег на стол Матроны через два дня. Она надела рыжую лисью шубу и отправилась в путь.

Голубые домики магазинчиков выстроились в неправильный ряд. Значок фабрики «Красный Октябрь» она увидела посередине. В палатке было почти темно. Витрины были освещены, а шторка на двери повешена так, что напоминала театральный занавес. В дальнем углу, на пустом ящике из-под конфет, сидели две девочки лет восьми от роду. Покупателей не было. Иванова стояла в дверях и играла Джульетту.

– То соловей, не жаворонок… – завораживал ее мелодичный голос. Девчонки пускали слезы и захлебывались соплями.

– Я обязательно буду актрисой! – шептала одна из них, прижимая к груди маленький кулачок.

Матрона остановилась. Иванова играла не балаган. Для двух маленьких зрительниц она играла высокую трагедию.

– Мизансцена закончилась, занавес! – сказала Матрона и подошла ближе. – Я хочу, чтобы мою роль в фильме играла ты! – заявила она Ивановой. – Я сама готовилась к ней, я ждала, но она запоздала. Зато теперь я уверена – эта роль для тебя. Она сделает тебя знаменитой. Играй для всех! Это твой шанс! Я же хочу навсегда остаться лишь педагогом.