Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И. Д.

Как бы позволяя себе вознаградить себя за этот героический труд, я позволяю себе еще раз взглянуть на желтенькую, тепленькую массу с курчавой пахучей головой. Я слышу запах этой головы, бороды, волос – отсюда, не вставая со своего места.

Из бесформенной массы воска на глазах у меня оживает человеческая фигура. Намечен полный силуэт – руки, ноги, туловище, голова. Опытные руки Гарика колдуют над послушным воском, и от этой картины моментально приходит в движение все женское, что спит на дне моего организма.

Подушечками массивных пальцев, розовато-красных от работы, он то нежно поглаживает воск, то грубо мнет его, сжимая в кулаке, то очень бережно, легким касаньем поправляет ту или иную деталь. Все во мне дребезжит от неуловимости того блаженства, которое я пытаюсь и все не могу поймать, глядя, как Гарик в двух метрах от меня играет в игры любви с неодушевленным предметом, заменяя им меня, живую.

Как бы я хотела оказаться сейчас на месте этого воска, безмолвно подчиняться господству его могучих, уверенных рук, пронизанных толстыми синими жилами.

Не выдержала. Подошла к нему. Руки его, выпачканные, липкие от воска, отрываю от еще более ожившей фигуры – в ней уже намечена поза, движение – и насильно запускаю под ткань своей футболки. Неужели горячая грудь живой, до краев переполненной соком любви девушки – не лучше неодушевленного, равнодушного воска? Он улавливает мое настроение и целует меня нежно. Затем мягко говорит вполголоса:

– Сейчас, малыш, я только помою руки.

Мне стыдно признаться, что есть во мне что-то извращенное, странно желающее, чтобы именно этими, липкими от воска руками, прямо здесь, посреди этих инструментов, он мял и ласкал мое тело, как только что мял и ласкал этот воск.

– Не уходи, – говорю я, притягивая его к себе, но через несколько минут Гарик все-таки идет помыть руки.

Он возвращается и садится рядом со мной: Гарик в нерешительности – целовать меня дальше или ему можно продолжать работать. Я не помогаю ему, сижу неподвижно: пусть делает, что хочет. Он притягивает меня к себе и целует снова. Затем останавливается. Несколько минут мы лежим, не двигаясь. Мое тело в его объятиях. Наконец он спрашивает:

– Хочешь конфету, малыш?

Глядя сквозь него, я отрицательно качаю головой.

Темные тучи сгущаются вокруг моего лица. Он не может этого не замечать. Однако, притворяясь, что не замечает, жуя конфету, Гарик возвращается в зал из кухни. Повалившись на ковер, он нажимает на кнопку дистанционного пульта телевизора, и на экране вспыхивает жизнь. Другая жизнь, других людей, спокойных, довольных, не мучимых любовью, ничьей холодностью, никакой привязанностью.

Лежим мы долго: я, впившись глазами в крашеную панель стены, он, впившись глазами в яркий, подвижный телеэкран.

Наконец я встаю, резкими движениями поправляю джинсы, майку, сажусь на пол, подтягиваю носки и принимаюсь за расшнуровывание сапог.

– Ты чего? – удивленно спрашивает он, видя, что я надеваю сапоги.

– Ничего. – Резко встала, прошла в коридор, натянула свитер.

Гарик встал, вышел за мной в коридор.

– Ты чего? Что случилось?

– Ничего.

Выношу в коридор свои вещи, складываю книги в сумку. – Не говори: «ничего», я же вижу, что что-то случилось.

Пожалуйста, скажи мне, что случилось?

«Скажите, пожалуйста… Неужели, ты наконец что-то видишь?» – думаю я, а вслух, говорю:

– Поехали, отвезешь меня домой, – что я могу ему объяснить?

Разве я могу упреками заставить его испытывать то, чего он не испытывает? О чем здесь говорить? Зачем зря унижать себя. Просто его нужно бросить. Объяснения ни к чему.

– Малыш… объясни мне… прошу тебя. Что случилось?

– Ты не любишь меня, – говорю я, садясь на пол, на ковер в прихожей и опуская лицо на свои сомкнутые кулаки. Слезы закипают во мне, я чувствую, что не смогу их сдержать. – Ты не любишь меня, ты беспробудно холоден ко мне, тебе никогда ничего не хочется со мной. В чем выражается твоя любовь?

– Любимая моя… – с укором глядя на меня, говорит он. В голосе его такая нежность, кто сможет перед ней устоять? Если я сейчас уйду от него, у него завтра же будет другая такая дурочка, десять таких, как я.

– Что я сделал? Почему ты так говоришь?

– Ничего. Ничего не сделал, – говорю я, уже снова взяв себя в руки и утирая лицо.

– Ну объясни мне.

– Я не могу объяснить. Такие вещи не объясняют и не требуют. Это или есть или нет. Я тебе безразлична. Ничего тут не поделаешь.

– Да, что за ерунду ты несешь! Объясни, в чем дело?

– Я не могу объяснить.

– У-у-ух – выдыхает он и откидывается к стене.

Я сижу, согнувшись, и изучаю рисунок на ковре, слезы ручьем льются у меня из глаз. Мы оба молчим. Наконец он говорит тихим, печальным голосом:

– Малыш, подожди меня здесь десять минут, а? Я зайду к Оле, она ждет меня, чтобы попрощаться. Она уезжает к маме на несколько дней. Я ее не увижу аж до среды. Я быстро, туда и назад.

Я утвердительно киваю. Опять Оля. Опять ее мама. Мне стоит титанических усилий, чтобы скрыть еще пуще взмывшее во мне раздражение: даже в такую минуту, когда я унизилась до того, что плачу, когда отношения наши повисли на волоске, он думает о чем-то другом. Причем не просто о чем-либо, а о своей бывшей семье. Возможно, он даже увидит сейчас там, наверху, Инну, которая приехала за ребенком. Сейчас, когда он, возможно, видит меня последний раз, ему нужно попрощаться с дочерью, как будто она на год уезжает. Нет, это сто процентов: он не любит меня.

Вместо обещанных десяти минут Гарик возвращается через двадцать. Возможно, он это делает специально, мне назло, а может, просто ему наплевать. Я бы не выдержала и пяти минут, я бы вообще не смогла уйти до тех пор, пока бы не выяснила отношения. Он ушел спокойненько – на целых двадцать минут. Ну, что же, Гарик, тем хуже для тебя. Теперь уж точно, прощай. Я сыта всем этим по горло. Ну тебя на хрен.

Теперь, когда уже я твердо знаю, что с ним все кончено, я могу ему все-таки высказать на прощанье.

– Гарик, ты знаешь, моей подруге на днях ее любимый подарил бриллиантовый комплект: серьги, браслет и колье. В каждой сережке, камень – по карату.

Гарик смотрит на меня, внимательно слушая. Наверно, он думает теперь, что я меркантильная, продажная, американизированная дура. Мне наплевать на то, что он теперь думает.

– А знаешь, что он попросил, когда она в благодарность, сказала ему: «Проси, что хочешь? – продолжаю я. – Секса в лифте! Можешь