Умирая в себе. Книга черепов - Роберт Силверберг

– Рада была повидать тебя, Дэвид, – говорит она. – Давай как-нибудь встретимся.

– Обязательно. Выпьем, поговорим о прошлом.

– Мне будет приятно.

– И мне. Даже очень.

– Береги себя, Дэвид.

– И ты, Тони.

Мы улыбаемся друг другу, я шутливо машу рукой, и мы расходимся. Я иду на запад, она спешит вверх против ветра к Бродвею. Мне стало немножко теплее после встречи с Тони. Все так спокойно, дружелюбно, никаких эмоций. Все умерло. Все страсти проходят. «Рада была видеть тебя, Дэвид. Давай как-нибудь встретимся». Когда же я дохожу до угла, то вспоминаю, что не спросил номер ее телефона. Тони! Тони! Скрылась из виду. Как будто и не было ее здесь никогда.

Это Теннисон: «Мерлин и Вивиан». Вы же знали эту строчку о трещине в арфе. Знали? А знали вы, что это Теннисон? Я не знал. Но моя арфа треснула. Тванг. Твинг. Твонг.

А вот еще маленький литературный перл:

«Каждый звук молчаньем кончит, но молчанье не умрет».

Сэмюэл Миллер Хейгмен написал это в 1876 году. В стихотворении под названием «Молчи». Слыхали вы когда-нибудь раньше о Сэмюэле Хейгмене? Я не слыхал. Ах, Сэм, кем бы ты ни был, ты – мудрый старый кот.

Однажды летом, когда мне было восемь или девять лет, во всяком случае до появления Джудит, я с родителями поехал на несколько недель отдыхать в Катскилл. Там был детский дневной лагерь, где нас обучали плавать, играть в теннис и футбол, учили искусству, ремеслу и всему такому прочему, освобождая старшим время для джина, рома и иных алкогольных услад. Один из дней отвели боксу. Дома я был сам себе хозяин, развлекал себя сам и никогда в жизни не надевал боксерских перчаток. Так что, будучи никаким бойцом, я не проявлял особого энтузиазма. В ожидании своей очереди я смотрел на бокс со всевозрастающей тревогой. Это побоище! Это избиение! Эти окровавленные носы!

Затем подошла моя очередь. Моим противником был мальчик по имени Джимми, на несколько месяцев моложе меня, но выше, тяжелее и гораздо, так сказать, спортивнее. Я даже думал, что тренеры свели нас намеренно, чтобы Джимми убил меня: я никогда не был их любимчиком. Я начал дрожать еще до того, как на меня надели перчатки.

«Раунд первый!» – объявил судья, мы начали сходиться. Я отчетливо услышал, что Джимми собирается ударить меня в челюсть, и, когда его перчатка метнулась к моему лицу, нырнул и ударил его в живот. Он пришел в ярость, нацелился тут же стукнуть меня в ухо, но я услышал и это, отступил на шаг и ударил его в шею, возле адамова яблока. Он отвернулся, чуть не плача, и, собравшись с силами, возобновил атаку, но я по-прежнему воспринимал все его намерения. Он не достал меня ни разу. Впервые в жизни я ощутил себя крепким, умелым, энергичным. Колотя его, я глянул в сторону, за пределы нашего импровизированного ринга, и увидел своего отца, красного от гордости, а рядом – отца Джимми, сердитого и смущенного. Закончился первый раунд. Я вспотел, пыжусь, ухмыляюсь.

Во втором раунде Джимми сразу ринулся вперед, надеясь превратить меня в пыль. Неистово размахивая кулаками, он все целился мне в голову. Но я держался за пределами досягаемости его рук, отступал, пританцовывал, опять ударил его в живот, а когда он выпрямился, стукнул в нос. Он упал и залился слезами. Судья очень быстро досчитал до десяти и поднял мою руку. «Эй, Джо Луис! – радостно вопил мой отец. – Эй, Вилли Пеп!»

Судья предложил мне подойти к Джимми, помочь ему подняться и пожать руку. Но я четко уловил, что Джимми намерен стукнуть меня головой в зубы. И тогда я подошел к нему сбоку, встал рядом и шлепнул кулаком по согнутой спине. Это потрясло Джимми. «Дэвид жулит! – заскулил он. – Дэвид жулит!»

Как они все ненавидели меня за мой ум. Умом они считали мой тайный дар. Скромное умение угадывать мысли – вот что оно мне дало. Но теперь это все в прошлом, теперь это не проблема.

Джудит открывает дверь. На ней старенький серый свитер и синие джинсы с дыркой на коленке. Я горячо обнимаю ее, крепко прижимаю к себе добрых полминуты. Из комнат слышится музыка. Кажется, «Идиллия Зигфрида». Сладкая, любовная, примиряющая музыка.

– Снег идет? – спрашивает она.

– Нет еще. Серо, холодно, но снега нет.

– Я приготовлю тебе выпить. Заходи в комнату.

Я стою у окна. Редкие хлопья снега липнут к стеклу. Появляется мой племянник, изучает меня с дистанции в тридцать футов. Потом улыбается и говорит:

– Привет, дядя Дэвид!

Должно быть, Джудит подучила его. «Будь вежлив с дядей Дэвидом, – вероятно, сказала она. – Он плохо себя чувствует. У него было много неприятностей». И вот ребенок стал вежливым с дядей Дэвидом. Не помню, чтобы он когда-нибудь раньше мне улыбался. Он даже не гулькал мне, когда лежал в колыбели.

«Привет, дядя Дэвид!» Хорошо, малыш. Я усек.

– Привет, Пол! Как поживаешь?

– Прекрасно, – говорит он. На этом вежливость истощается. Ему не велели спрашивать о моем здоровье, и он, выбрав игрушку, погружается в свои занятия. Но глаза его продолжают изучать меня, и я не вижу в них симпатии.

Вагнер кончается. Я проглядываю пластинки, выбираю одну, ставлю на проигрыватель. Это Шенберг – «Просветленная ночь». За музыкой бурных страданий следует спокойствие и смирение. Снова тема смирения. Прекрасно. Прекрасно. Звуки струн обволакивают меня. Богатый, сочный хор. Появляется Джудит, приносит мне стакан с ромом. И что-то послабее для себя – шерри или вермут. Она выглядит немного усталой, но очень дружелюбна, очень открыта.

– Твое здоровье! – говорит она.

– Взаимно!

– Хорошую музыку ты поставил. Очень многие не любят Шенберга, считают, что он чересчур чувствительный и нежный. Ранний Шенберг, конечно.

– Да, – соглашаюсь я. – Романтические соки высыхают, когда мы становимся старше. Ну, а ты как в последнее время?

– Ничего особенного. Все по-старому.

– А Карл?

– Я больше не встречаюсь с ним.

– О?!

– Разве я не говорила тебе?

– Нет. В первый раз слышу.

– Я еще не привыкла говорить тебе все, Дэви.

– Привыкай. Ты и Карл…

– Он стал очень уж настойчивым, все приставал с женитьбой. Я сказала, что еще рано, я еще не знаю его достаточно, боюсь заново перестраивать свою жизнь, а может быть, новый порядок будет вовсе не по мне. Он обиделся. Начал читать мне лекцию о том, что не следует уклоняться от сложностей и обязательств, о недопустимости саморазрушения, ну и всякую такую муть. И меня осенило, я увидела его суть: он не муж, а вроде отца – большой, помпезный, строгий. Не любовник, а наставник, ментор, профессор. А я не хочу этого. Я задумалась, каким же он станет через десять или двадцать лет. Я буду еще молода, а ему уже за шестьдесят. И я поняла, что у нас нет общего будущего. Я сказала ему это так мягко, как могла. Он не звонил уже дней десять. Полагаю, что и не позвонит.