Умирая в себе. Книга черепов - Роберт Силверберг

– Лучше сказать лично. А если тебя беспокоит, что я обращусь в прессу или подам в суд, то я не стану этого делать. Мальчишки всегда будут мальчишками, они выражают свои чувства немножко сверх меры, но…

– Мы не очень беспокоимся насчет прессы, Дэви, – говорит Кашинг спокойно. – На самом деле речь идет о том, чтобы обвинение не предъявили тебе.

– Мне? За что? За то, что меня измолотили твои баскетболисты? За то, что моя голова попортила их бесценные лапы? – На лице Селига болезненная гримаса, Кашинг же совершенно серьезен. Короткое молчание. Селиг старается понять шутку Кашинга. Не находит разумного объяснения, пробует проникнуть в мозг декана, но упирается в глухую стену. Устал, не может пробиться, в конце концов говорит вслух: – Я не понимаю, что ты имеешь в виду. В чем меня обвиняют?

– В этом. – Только сейчас Селиг замечает пачку бумаг на столе у декана. Кашинг пододвигает их к нему. – Узнаешь? Погляди!

Несчастные творения Селига! Зачетные сочинения – все его творчество: «Одиссей как выразитель своей эпохи», «Романы Кафки», «Эсхил и трагедия Аристотеля», «Смирение в философии Монтеня», «Вергилий как проводник Данте». На некоторых из них отметки: «А-», «Б+», «А», и комментарии на полях, главным образом похвальные. На других только помарки и пятна. А вот и те, которые он собирался вручить сегодня, до того как на него напал Лумумба.

– Ладно, вы поймали меня, – признается Селиг.

– Твое?

– Да.

– Писал за деньги?

– Да.

– Это печально, Дэви. Очень печально.

– Мне нужно было зарабатывать на жизнь. После колледжа, как известно, стипендию не платят.

– И сколько тебе платили?

– Три-четыре доллара за страницу.

Кашинг качает головой.

– Ты был мастером своего дела. Подобным бизнесом занимаются еще восемь или десять парней, но всем им до тебя далеко.

– Спасибо.

– Однако и у тебя был по меньшей мере один прокол. Мы спрашивали Лумумбу, за что он тебя бил. Он сказал, что заказал тебе сочинение, а ты сделал не пойми что, содрал с него деньги и не захотел вернуть. Ладно, с ним мы разберемся сами, но сейчас разговор о тебе. Мы очень долго пытались найти тебя, Дэви.

– В самом деле?

– Мы разослали ксероксы твоих работ в добрую дюжину отделений, предупреждая, чтобы они обращали внимание на твою машинку, твой стиль. Не везде нам удалось найти понимание. Похоже, что не на всех факультетах озабочены тем, какие им сдают работы. Но мы беспокоились, Дэви, мы были чрезвычайно озабочены. – Кашинг подается вперед, смотрит в упор на Селига. Напрасно Селиг ищет сочувствия в этих суровых глазах. Он отводит взгляд. – Мы вплотную приступили к поискам несколько недель назад, – продолжает Кашинг. – Разоблачили парочку твоих клиентов, пригрозили им исключением, и они назвали твою фамилию. Но мы не знали, где ты живешь, у нас не было возможности найти тебя. Так что мы ждали. Мы понимали, что ты покажешься снова, будешь раздавать заказы и предлагать услуги. А затем нам сообщили, что баскетболисты на лестнице кого-то бьют, и мы нашли тебя с папкой нерозданных сочинений. Вот так оно и было. Теперь твоя лавочка закрыта, Дэви.

– Я вынужден потребовать адвоката. Я буду отрицать все, когда вы предъявите мне эти бумаги.

– Не стоит быть формалистом.

– Придется, если вы потащите меня в суд, Тед.

– Нет, – качает головой Кашинг. – Мы не будем преследовать тебя, если только не появятся новые сочинения. У нас нет желания посадить тебя в тюрьму. Вообще-то, я не уверен, что это уголовное дело. Мы хотели бы помочь тебе. Ты болен, Дэви. Для человека с твоими способностями, с твоими знаниями пасть так низко, делать поганые курсовые работы для мальчишек – это печально, Дэви, это до ужаса печально. Мы обсуждали здесь твое положение, декан Беллини, декан Томпкинс и я, и у нас возник план. Мы можем подыскать тебе работу в кампусе, может быть, в качестве ассистента. Всегда есть докторанты, которым требуются помощники для их исследований, и у нас имеется фонд, мы можем предложить тебе оплату, не слишком много, но не меньше, чем ты зарабатывал на этих сочинениях. Кроме того, у нас есть психологическая консультация. Она не для окончивших колледж, но я не вижу причин, по которым они могли бы отказать тебе, Дэви, если ты к ним обратишься. Что касается меня лично, мне неприятно, что человек из нашего выпуска оказался в таком трудном положении, и только из духа солидарности я хочу сделать все возможное, чтобы помочь тебе выполнить то, что ты обещал, когда…

Кашинг разошелся. Он развивает тему, жалея и не осуждая, он предлагает помощь товарищу. Селиг же слушает невнимательно, он заметил, что мозг Кашинга открывается. Растворяется стена, которая раньше разделяла их умы, возможно, потому, что Селиг был утомлен и напуган. Сейчас Селиг может воспринять общий фон сознания Кашинга, энергичного, сильного, способного, но вместе с тем традиционного и даже ограниченного республиканского разума, прозаического разума члена Лиги плюща. И главное для Кашинга не забота о Селиге, а благодушное самодовольство. Кашинг чрезвычайно доволен собой. От него исходит яркое, насыщенное излучение счастливого обывателя. У него есть все: коттедж с многоярусным цветником, высокая жена-блондинка, трое красивых детей, лохматая породистая собака, новая машина «Линкольн Континентал». А пробившись немного глубже, Селиг видит, что заботливость Кашинга притворная. За серьезным взглядом, искренней, сердечной, сочувственной улыбкой прячется откровенное презрение. Да, Кашинг презирает его. Кашинг считает, что Селиг продажен, бесполезен, ничего не стоит, позор человечества в целом и выпуска 1956 года в частности. Кашингу он противен физически и морально, Кашинг думает, что он не мытый, грязный, может быть, сифилитик или же гомосексуалист. Для Кашинга он как нищий для буржуа. Благополучному декану просто невозможно понять, как этот человек, удостоившийся чести получить образование в Колумбийском университете, позволил себе настолько опуститься, так низко пасть. Селиг даже вздрагивает, ощутив отвращение бывшего соученика. «Неужели я такая мерзость?» – спрашивает он себя.

Он все лучше, все глубже постигает Кашинга. И вот Селига уже не заботит, что тот его презирает. Дэвида сносит в некую абстракцию, он больше не отождествляет себя с этим ничтожным хамом, какого видит перед собой Кашинг. А что такое сам Тед, собственно говоря? Может он проникнуть в чужой мозг? Может ощутить восторг подлинного контакта с другим человеческим существом? Вот богоподобный Селиг как турист прогуливается по мозгу этого жалкого, самодовольного Кашинга, видит его истинную цену, его подлинное Я. Бесстрастный, высокомерный декан – всего лишь шелуха. Под ней настоящий Кашинг, которого сам Кашинг не знает, Селиг же видит его насквозь.

Давно уже Дэвид не был так счастлив. Вокруг него разливается золотое сияние. По туманным лугам бежит он навстречу заре, зеленые ростки нежно щекочут его ноги, сквозь густую листву пробивается солнечный свет, капельки росы поблескивают холодным огнем. Просыпаются птицы, слышится вдали их щебет, дремотный и нежный. Селиг бежит по лесу, и он не один, в его ладони покоится чья-то рука; он знает, что никогда не был и не будет одинок. Под его босыми ногами лесная почва, сырая и губчатая. Он бежит. Он бежит. Невидимый хор берет гармоничную ноту, держит и держит, поднимаясь к великолепному крещендо, а когда, вырвавшись из рощи, Селиг выбегает на освещенный солнцем луг, этот звук заполняет Вселенную, гремит, отзываясь волшебным эхом. И тогда Селиг падает навзничь, обнимает землю, раскинув руки, утопая в ароматной траве, ощущая ладонями кривизну планеты. Вот это контакт! Вот это восторг! Его окружают другие разумы. Их голоса доносятся со всех сторон. «Иди к нам, – зовут они. – Присоединяйся, будь одним из нас!» – «Да! – кричит Селиг. – Да. Я за восторг жизни. Я за радость контакта. Я отдаюсь вам». Они прикасаются к нему, он прикасается к ним. «Для этого, – понимает он теперь, – для этого я получил мой дар, мой талант, мое благословение. Для этого момента признания и осуществления». Присоединяйся к нам! Присоединяйся! Да, да, да! Птицы! Невидимый хор! Роса. Луг. Солнце! Он хохочет, вскочив на ноги, пускается в безумный пляс. Он поет, запрокинув голову, и голос его обретает силу и выразительность и легко подлаживается под общую тональность песни. Да! Да! О сближение, о слияние, союз, единство! Он больше не Дэвид Селиг. Он – их частица, и они – его часть. В этом радостном ослеплении он утрачивает свое Я, сбрасывает все, что утомляло, заботило, печалило его, откидывает страхи и неуверенность, все, что многие годы отделяло его от самого себя. Он раскрывается, он открыт полностью, и единый голос Вселенной свободно входит в него. Он впитывает. Он воспринимает. Он излучает. Да! Да, да, да!