Тойота-Креста - Михаил Тарковский

Жене больше всего хотелось подвезти Михалыча к Настиному дому незаметно или высадить, чуть не доехав, чтобы Настя не увидела их вдвоём. Повторяя «Ну, старый хрен…», он подбирался всё ближе и, отвоевывая у своего стеснения метр за метром, подъехал в конце концов к самому дому. Старый хрен достал телефон и стал говорить голосом, который Женя никогда не знал у Михалыча:

– Ну всё… всё… здесь… на месте, любуйся… нет… не зайдёт… да-да, уезжает, уезжает… в Красноярск…

Пока он говорил, маячило и кивало в окне бледное лицо, и Женя не знал, видит ли его Настя, и подгонял брата, и, когда тот вышел, с силой хлопнув дверью, отвернулся, нажал на газ и уже не смотрел, как шёл к обшарпанному подъезду постарелый Михалыч с рюкзачком…

В Красноярск въезжал потемну. На светофоре густо валил пар из выхлопух, и крепкое это перо подробно и объёмно озарялось багрянцем габаритов. Гор за Енисеем видно не было, но они стояли незримо, и Женя чувствовал, как висят они во тьме, зная, что он вернулся. На день он съездил в Енисейск. Вернувшись, выставил через Гнутого машину. Потом поехал на автомобильный рынок.

Мост Три Семёрки назывался так за длину в семьсот семьдесят семь метров. Неподалёку от моста располагался главный авторынок города под названием «Три Семёрки». На рынке стояло семь тысяч праворуких машин, часть из которых одичало ездило по городу с транзитными номерами.

Они стали как-то ещё плотнее, туже. Даже за время Жениного отсутствия добавились незнакомые имена. В расцветках преобладало серебро, но появились и новые – брусничный с отливом и входящий в почёт чёрный.

Сразу на входе стояли автобусы, крепкие, похожие на локомотивы, с большими грубыми решётками и наклонными передками. Особенно выделялись «тойота-альфард» и «ниссан-елгранд», в народе «эль-грант».

Целые ряды мелочовки, легковухи, колхозные универсалы, девчачий «вилл», пластмассовый, ярко-зелёный, с выпуклыми круглыми крыльями, не то игрушка, не то детская коляска.

Джипы, лёгкие и средние, «хорьки» и «сиэрвухи», «трибуты» и «визарды», все серебристые и необыкновенно тугие. У каждого на левом крыле тугая ножка со сферическим зеркальцем, по-народному «баклажан» или «бородавка». Элитным табуном возвышались «прадики» в «баклажанах» и зеркалах, с хромированными и будто коваными топливными лючками и косыми надписями «прадо» на борту. Рядом белоснежно светился лебедь-«сигнус» – «сотый крузак» в полной оснастке.

Было множество автомобилей, являвших лишь часть того, что творилось во Владивостоке в Зелёном углу.

Наиболее поразили Женю:

«Одиссей» в новом кузове. Не то универсал, не то мини-вэн, серебристо-голубой, прижатый к полу, как легковуха. Панель приборов обрамлял деревянный ободочек с крохотным рычажком коробки – ручечкой-грибком с деревянной шляпкой.

Темно-серебристый «марк-икс», поразительно простой, сбитый и окатанный, с размашистым острым иксом на решётке. Чёрный «краун» третьего года в кузове «классика» с блестящими зеркалами на крыльях и щитовидными задними фонарями.

Восьмицилиндровый «ниссан-цима». Новейший «импрезик». Нежно-голубой сарайчик «ниссан-лафеста» со сдвижной дверью. «Скайлайны» всех выпусков с круглыми задними фонарями и новые, пухлые и утерявшие прелесть без этих парных глазастых пуговиц. Между таким тёмно-синим «скайликом» и «хондой-инспайр» стоял великолепный чёрный «блит» – «стодесятый» «марк» в кузове универсал. Действительно, как облитой, с вертикальными задними фонарями, вписанными округло, как леденцы. С парными фарами – внутренними поменьше, внешними побольше. Прямоугольные спереди, в профиль они серповидно выгибались. Женя долго стоял возле чёрного красавца, сокрушаясь, что «не потянет такой аппарат», и утешаясь, что «и жалко такого под тачку пускать»…

Возле ряда с «калдинами» и «опами» Женя встретил Данилыча:

– Вот это да! Здорово, Данилыч! Собаки винтов не видят?!

– Собаки видят всё! Здорово, Жека! Как ты?

– Нормально. А ты? Чо бродишь?

– Да вот «ведро» хочу продать и не могу ничего присмотреть. – «Ведром» он назвал «виноград». – Хотел «калдину», а что-то залип на «хонду-авансир», а там ценник – закачаешься. Чо посоветуешь?

– «Ценник»… Что за речь у вас у писателей…

Последовала лекция о «хондарях».

– Понятно… – сказал Данилыч. – Ну, не знаю… А ты чо?

– Да вот, тоже смотрю…

– Свою сдал, что ль?

– Ну да, через Гнутого…

– И чо думаешь?

– Да вот думаю, то ли здесь пошариться, то ли в Приморье ломануться… Там побольше выбор… и ценник полегче, ха-ха…

– Ясно… Да, а ты слышал, что Нина Егоровна в больнице?

– Ка-ак в больнице? – застыл Женя.

– Да так. Вот, вчера звонила, еле говорит… С сосудами что-то…

– Где она?

– В краевой, в кардиологии…

Нинино лицо на подушке было белым, как береста. Говорила она с трудом, слова еле проходили, особенно шершавыми, неповоротливыми казались согласные:

– Яблоки бери, Наташка принесла…

– Нина… Да как же так-то?

– Да так… Вот так вот… Дурак старый… перебесится… а та хороша… алёнушка… главное, уезжал как человек… Ещё Дима Костенюк пришёл и Сёмка Мишарин… а он балагур же… Мишарин, а тут вообще… в уша… в ушаре был… в ударе… я в ушаре говорю… – вместо отмашки рука еле пошевелилась. Нина Егоровна говорила очень тихо, но видя, что Женя улыбнулся, стала смеяться, сотрясаясь, как смеются больные, беспомощно и низко: «гхы-гхы»…

– Он сам сейчас… в ушаре…

– В таком… ушаре… – сказала Нина, глядя на Женю и продолжая вздрагивать «гхы-гхы»…

– Нина, погоди, я сейчас… – Он выскочил из палаты, доставая телефон, прошёл в конец коридора к окну, опёрся о холодный каменный подоконник: – Настя, здравствуй, это Женя, Михалыч рядом там? Давай его. – По улице механически ехали машины. – Здорово. Теперь ты не падай… Нина в больнице. Да жива, жива… Позавчера… В краевой, в кардиологии, шестая палата… Наташка была… Звони. Да. На мой. Через минуту. Всё.

Он вернулся, сел к Нине, и она взяла его за руку. Зазвонивший телефон она неловко, в несколько попыток ухватила и приложила к уху. Женя хотел встать, выйти, но она, не глядя, сжала, удержала его руку: «Да, да… да… да… Наташка приходила… да… да… угу, и Женя… да…» – она ещё долго слушала, кивала, тихо говорила: «Да, да», – а потом спросила: «У тебя руба… рубашки есть? Да… всё…», а потом стала плакать с закрытыми глазами и, опустив руку, медленно-медленно протянула Жене телефон, уже прерывисто пищащий отбоем…

Женя отвернулся, Нина сжала его руку:

– Как съездил?

– Плохо… Совсем.

– Зря, выходит… – сказала Нина, и Жене показалась, она хотела продолжить: «Я здесь лежу…» – и не решилась.