Малафрена - Урсула Ле Гуин

— Что, небось сырку захотелось? — смело поддразнила его стоявшая рядом худенькая женщина.

— Мам, это парад? — звонко спросила толстую крестьянку девочка лет семи, явно ее дочка. — А помнишь, какой парад был в Грассе в День Святого причастия, со всякими золотыми штуками?… Мам, а что такое «самблея»?

— Мне-то откуда знать? — удивилась ее мать. — Эй, сапожник, ты часом не знаешь, чего это здесь такую толпищу собрали да солдат столько нагнали?

— Да им просто делать нечего, горожанам этим! — сердито воскликнула вторая женщина.

— Сегодня великий день, матушка, — сказал сапожник, изо всех сил стараясь перестать улыбаться и придать лицу серьезное выражение, — ты разве не знаешь? А мы тут некстати подвернулись, вот и все. Зато теперь увидим, как мимо ассамблея проследует.

— Не знаю, кто уж тут «некстати подвернулся», а я, например, просто мимо шел! — раздраженно заметил какой-то чиновник, которого в этот момент толпа буквально выдавила из своих рядов, и он неожиданно оказался у сапожника прямо перед носом. — Если бы эти чертовы стражники не начали людей в кучу сгонять и не топтали их лошадьми, я бы сейчас уже в конторе спокойно сидел!

В десять утра люди на площади услышали, как зазвонили колокола — в церкви Святого Стефана под горой и в церкви Святого Роха в Старом городе; но большой колокол кафедрального собора молчал. Он молчал еще по крайней мере минут пятнадцать, а потом вдруг все колокола на звоннице зазвонили разом, да так громко, что по спине мурашки бежали от этого перезвона, перемежавшегося мерными глухими могучими ударами большого колокола.

— Да с какой стати поднимать такую шумиху? — возмущался нервный чиновник, а деревенские женщины молча крестились.

— Колокола звонят потому, что Господь благословил ассамблею, — пояснил сапожник-всезнайка. — А теперь, матушка, — обратился он к толстой крестьянке, — смотри внимательно: они сейчас выйдут и направятся по улице Тийпонтий прямо к парку.

— А зачем Господь эту «самблею» благословлял, ма? — недоумевала маленькая дочка крестьянки. — Ой, глядите, глядите! Ой, Господи Иисусе, нет, вы только посмотрите на них!

Представители трех штатов королевства вышли из дверей собора Святой Теодоры в том самом порядке, какой был предписан указом от 1509 года: архиепископ и его коллегия, а также высшее духовенство десяти провинций следовали строго в порядке иерархии и в соответствующем облачении; за ними выступали представители знати из всех десяти провинций Орсинии в латах или парадных одеждах и тоже в соответствии с иерархической принадлежностью, и каждого из них сопровождал оруженосец, демонстрировавший всем фамильный герб того или иного дома; последними шли представители третьего сословия в черных сюртуках и шляпах или дорогих меховых шапках, хотя и не из меха горностая или соболя. Эту процессию, направлявшуюся к королевскому дворцу, сопровождали, отдавая ей честь, королевские гвардейцы, а во дворце ее поджидали сам король, ректор Королевского университета, мэр Красноя и главы восьми Великих Гильдий. Приветствуя пышную процессию, где-то далеко, в парке, нежно пропела труба. Над толпой взлетели радостные приветствия при виде нескольких знакомых лиц из числа депутатов третьего сословия — представителей столицы, Орагона и Ракавы. Как только были сняты кордоны, толпа рассыпалась по улицам, и многие последовали за процессией. Ну а деревенские жители двинулись через площадь к своим телегам, чиновники поспешили в конторы, а сапожники — к своим заказчикам.

Во дворец Синалья, в парадный зал, огромный и холодный, похожий на мраморный амбар, депутаты ассамблеи вошли в том же порядке. Пока они рассаживались, вооруженные гвардейские офицеры занимали свои посты у каждой двери. Затем великая герцогиня Мария выступила с приветственной речью на латыни.

Наверху, на узкой галерее, похожей скорее на карниз для голубей, теснились, хватая ртом спертый воздух, человек двадцать-тридцать; они невольно толкали друг друга локтями и тщетно пытались разглядеть участников ассамблей через четыре полуметровых оконца, напоминавшим амбразуры. Галерея не была предназначена для такого количества людей; там вполне могли с удобством устроиться несколько придворных секретарей, но не толпа жадных репортеров.

— А ведь я сам попросил, чтобы меня послали в эту чертову дыру! — простонал Брелавай. — Вот и томлюсь, как гусь в духовке! — Чтобы попасть сюда, ему пришлось оформить специальный пропуск, на котором поставили свои подписи и печати шесть крупных чиновников — представители цензуры, полиции, королевской стражи и т. д.; кроме того, разрешение на этот пропуск стоило немалых хлопот руководству той довольно скандальной газетенки, печатавшей дворцовые и столичные сплетни, с которой сотрудничал Брелавай. Френин получил пропуск сюда благодаря тому, что являлся сотрудником католического ежемесячного журнала, специализировавшегося на публикации различных приходских новостей и материалов, будивших вдохновение у местных проповедников. У Итале был пропуск от «Новесма верба». Остальные собравшиеся на балконе являлись репортерами правительственного «Вестника» или же просто наблюдателями из числа приближенных великой герцогини, которые пожелали попасть сюда исключительно из любопытства или из ощущения собственной важности. Александр Карантай стоял рядом с Итале и словно завороженный следил за странными, какими-то рубящими движениями длинного подбородка великой герцогини, пока та читала свое приветствие. Роман Карантая «Молодой Лийве», опубликованный этой весной, вызвал небывалый интерес, а сам он стал чем-то вроде национального героя. Венское правительство подобных «национальных героев» терпеть не могло, однако старалось в такие дела не вмешиваться. Карантаю получить пропуск, подписанный премьер-министром Корнелиусом, оказалось очень легко: он всего лишь попросил об этом.

Монотонное приветствие герцогини близилось к концу.

— Должно быть, уже половина пятого! — простонал Брелавай, ибо герцогиню на кафедре тут же сменил ректор университета, темнобородый, брыластый и весьма величественный в своем отделанном золотом профессорском одеянии. — О, miserere, Domine![19]— взмолился Брелавай.

Ректор разложил на кафедре свернутую в трубку речь, прижал ее рукой и принялся импровизировать на заданную тему. Один из тощеньких, услужливо-чиновничьего вида репортеров «Вестника» быстро за ним записывал; Итале тоже попытался что-то записать, то и дело обращаясь за помощью к Брелаваю, который у них в Соларии был первым по латыни и даже получил на экзамене первую премию. Брелавай снова застонал и процитировал Вергилия.

— Mugitusque bourn! — сказал он. — Чего ты там пытаешься царапать, Итале? Это же всего лишь mugitus bourn.[20]My! My! — передразнил он ректора.

Старательный репортер, упорно записывавший за ректором, что-то злобно прошипел в их сторону, призывая к тишине. После длившейся полчаса напыщенной речи ректора поднялся мэр Красноя и кратко, точно Цицерон, приветствовал собравшихся, явно не понимая ни слова в собственном приветствии, ибо зачитывал его с некими весьма странными паузами и ударениями, точно вслепую стреляя из ружья. Затем от лица всех Великих Гильдий, достаточно разобщенных между собой, как, впрочем, и все подобные цеховые объединения, выступил премьер-министр Йохан Корнелиус и двадцать минут говорил очень гладко и красиво, на отличной, хотя и несколько германизированной латыни. Стенографист «Вестника» эту речь записывал особенно тщательно. Итале тоже попробовал ее законспектировать, но тщетно.