Азазель - Юсуф Зейдан

— Этот благословенный монастырь стоит очень высоко, — посмотрев на меня, произнес Несторий, — а по обе стороны ведущей к нему тропы располагаются заброшенные земли, вполне пригодные для посевов. У подножия ты мог бы высадить какие-нибудь растения из жарких стран, а повыше — те, что водятся в странах с более холодным климатом.

— А ты, благородный Несторий, оказывается, хорошо разбираешься в вопросах земледелия, — улыбнулся настоятель.

— Ну, у меня, почтенный отец-настоятель, знания самые начальные. Но думаю, строительство больницы и расширение большой церкви будет хорошим делом.

Настоятелю понравилась эта идея, но у меня она вызвала опасения: я по-прежнему боялся шума толпы и среди людей чувствовал себя неуютно. «Из уважения к Несторию я буду вынужден участвовать в этой затее, но потом точно переберусь в какой-нибудь другой монастырь, подальше от людей, — думал я в те минуты. — Но будь что будет…»

После захода солнца монастырские служки принесли нам большой поднос, уставленный яствами: здесь были головки сыра, яйца, хлеб, обсыпанные сахаром булочки, кувшин молока и какие-то фрукты. Поста в эти дни не было, но настоятель отведал лишь персик, который он в свойственной ему манере очень долго пережевывал.

— Мне этого до завтра хватит, а вы угощайтесь на здоровье, пока молодые, и да благословит Господь вашу беседу, — произнес он, прощаясь с нами. — Я буду счастлив вновь увидеть тебя, достопочтенный Несторий, завтра поутру, до вашего отъезда. Гипа знает, где у нас странноприимный дом, и проводит тебя туда, когда пожелаешь. Оставляю вас обоих на попечении Господа.

Съев по небольшому кусочку сыра и выпив молока, мы вышли на просторный монастырский двор. Стояла осень, с ее наполненными покоем ночами. Воздух был уже прохладен, а небо подернуто редкими перистыми облаками. Помню, я сказал Несторию, что здесь ощущаю себя ближе к небесам и, хотя не перестаю тосковать по родным краям, меня не тянет вернуться.

— Когда я пришел сюда, — прибавил я, — то почувствовал, будто весь мир стал как-то безопаснее.

Несторий рассмеялся и наставительно произнес:

— Мирская суета никуда не денется, но ты держись от нее подальше… — Затем, помолчав немного, добавил: — Окраины империи атакуют варвары и северные племена, да и курды на востоке никак не успокоятся. А в Галлии — готы. Крупнейшие христианские города охвачены тайным брожением, смутой и дурными предчувствиями.

Несторий еще много говорил о том, что творится в беспокойном мире, от которого я укрылся. Например, что здоровье епископа Феодора серьезно ухудшилось — сказывался почтенный возраст — семьдесят семь лет, и что после его ухода Несторий боится остаться в одиночестве. Что император Феодосий Второй предложил ему занять епископскую кафедру в Константинополе, куда он и намерен отбыть в ближайшее время для участия в хиротонии. Я удивился, что, говоря об этом, Несторий не выказывал никакой радости, но он пояснил, что ему нужно закончить кое-какие дела в антиохийском епископате и окрестных приходах, ибо многие из его начинаний пока еще далеки от завершения и он обеспокоен их дальнейшей судьбой. Мне захотелось развеять опасения Нестория, подбодрить его, и я сказал как можно беззаботнее:

— Но отец мой, ты ведь станешь епископом имперской столицы всего в сорок семь лет! Это серьезное и хорошее дело, так что не печалься!

— Довольно об этом, Гипа! Не лежит мое сердце к Константинополю, и не по душе мне близость к сильным мира сего — они те, кто они есть.

— Господь не оставит тебя, мой господин, он позаботится о тебе.

Несторий сменил тему и стал хвалить прозрачный и чистый ночной воздух и его бодрящую свежесть. Он сказал, что привез из Антиохии книги по медицине и лечебные травы, а я ответил, что до конца жизни буду благодарен за такое внимание к монастырю, и несколько раз поблагодарил его… Полночи мы провели в беседах, и в конце концов, набравшись смелости, я решился спросить его о мрачном строении, стоящем в восточной части монастырского двора, в надежде что он сможет рассказать мне о нем. Но заметив, что Несторий зевнул, мне ничего не оставалось, кроме как проводить его в приготовленную комнату для отдыха, а затем я поднялся к себе в келью с радостным ощущением от переполнявшего меня возвышенного блаженства.

Ранним утром в компании трех монахов я ожидал Нестория у входа в странноприимный дом. Он появился, как обычно, наполненный светлой радостью, и все вместе мы пошли помолиться в церковь.

После завтрака я проводил Нестория к подножию монастырского холма, откуда он и его спутники отправились в Алеппо, а я вернулся в монастырь. Задержавшись у ворот, я долго провожал глазами их маленький удаляющийся караван, в конце концов исчезнувший из виду среди холмов.

* * *

Настал четыреста двадцать восьмой год после Рождества Христова, принесший много событий. Епископ Феодор покинул этот мир и вошел в Царствие Небесное, а Несторий окончательно перебрался в Константинополь, где весной принял сан епископа имперской столицы. Мое положение в монастыре окончательно упрочилось, поток больных и ищущих моей помощи не прерывался. Так я и жил, спокойно и счастливо, пока не наступил год четыреста тридцатый после Рождества Христова, разрушивший мое благополучие и навсегда изменивший жизнь. Особенно трудным выдался конец года, когда между большими людьми этого мира возникли серьезные разногласия, а на моем небосклоне, подобно палящему солнцу, взошла Марта.

Пока не грянула свирепая буря и на мою голову не обрушились несчастья, я вел тихую размеренную жизнь: по утрам вместе с другими монахами молился, днем принимал больных и работал в библиотеке, а по вечерам вплоть до отхода ко сну читал и сочинял стихи. Спал я немного, и видения мои были безмятежны. Во сне я часто слышал стихи и тогда вскакивал с постели, чтобы успеть записать их. Для этого возле подушки я всегда держал наготове листы и чернильницу. Влюбленный в написанные по-сирийски сочинения, я много времени посвящал проникновению в тайны этого языка. Особенно мне нравилась повесть о мудреце Ахикаре{84}, которую я впервые начал изучать еще в Ахмиме по совету тамошнего старца Виса, преподававшего нам древние языки, в том числе и арамейский, или сирийский, как предпочитал называть его Несторий. В монастыре я обнаружил несколько новых копий, в которых имелись различия, и мне было очень интересно сравнить все разночтения, чтобы восстановить первоначальный текст этой поучительной повести[11]. Но самыми счастливыми были те минуты, кажущиеся теперь такими далекими, когда на восходе солнца в безмолвной тишине я сидел среди разбросанных камней у разрушенной монастырской стены и мечтал иметь такое острое зрение, чтобы с этого высокого места видеть далекие города: Антиохию, Константинополь и Мопсуэстию. Если бы Господь наделил меня таким даром, это было бы настоящим чудом. Но я никому не смог бы о нем рассказать, потому что Господь не любит являть чудеса кому-либо, кроме святых, и то нечасто, а уж святым я точно не был. Я был врачом и поэтом в монашеском облачении, чье сердце переполняла любовь ко всему сущему. Провести остаток жизни в праведности, а когда придет срок, с чистой душой вознестись к небесам, где сияет свет божественной славы… — таким мне виделось будущее, а ведь с тех пор прошел всего лишь год!