Азазель - Юсуф Зейдан

Как-то во время одного из наших памятных заседаний я поинтересовался у настоятеля, почему монахам нельзя рассуждать об ипостаси, и он решительно заявил, что подобные диспуты зловредны, ибо прокладывают путь к смуте и доводят до ереси, даже если они ведутся во имя изучения богословия или ради того, чтобы убить время… «Монашество выше всего этого!» — резко ответил настоятель, явно раздосадованный таким вопросом. Я согласился с ним, как и все прочие, и с тех пор никто больше не осмеливался рассуждать на эту тему.

Четыре месяца назад Фарисей был срочно вызван в Антиохию. Он отправился туда и пропал на целый месяц. Я очень скучал по нему. Затем он вернулся так же неожиданно, как и уехал, но уже совсем другим человеком. Светлая улыбка, часто озарявшая его лицо, куда-то исчезла… Когда я спросил, что произошло за этот месяц, он отделался молчанием.

* * *

В конце года четыреста двадцать девятого от Рождества Христова на горизонте стали собираться грозные тучи: из Константинополя поступали тревожные и не вполне понятные мне известия. Епископ Несторий созвал там Поместный собор, на котором запретил нескольким священникам совершать церковные требы и приговорил их к изгнанию за то, что они были не согласны с его мнением относительно Девы Марии Христородицы — Христотокос и упорствовали в своих убеждениях, как и большинство народа, верящего в то, что Дева является Богородицей — Теотокос, что означает Матерь Божья… Еще до нас дошло, что епископ Несторий повелел сжечь арианский храм в Константинополе{90} и добился того, что вышел императорский указ об изгнании последователей Ария… Он также объявил войну сторонникам церкви «чистых»[14], обвинил их в ереси, наложил анафему и отлучил от православной веры.

Я плохо понимал все, что творилось в имперской столице, достоверность доходивших до нас путаных известий мало занимала меня. Конечно, в душе я ни в чем не обвинял епископа Нестория, и здешние монахи в моем присутствии не говорили о нем ничего предосудительного, зная о моей любви к нему. Я на самом деле любил его и до сих пор храняю в себе эту любовь, невзирая на все последовавшие невзгоды.

В перипетиях тех сумрачных дней я и встретил Марту. Впервые увидев ее, я и подумать не мог, что весь, без остатка, сгорю в ее испепеляющем огне.

* * *

В ночь на двадцать пятое число месяца хойяк (канун аль-аваль (араб.), или декабря) четыреста двадцать девятого года мы праздновали Рождество Христово. Стояла такая стужа, что кончики пальцев, казалось, отваливаются. К тому же не переставая лил сильный дождь, и только тепло светлого праздника не давало замерзнуть. В это время мимо монастыря проходил караван, в котором находились священник, трое монахов и два прислужника. Они следовали из Антиохии в страну курдов под названием Фарс{91} за Восточной пустыней, куда намеревались донести Слово Божье и построить там большую церковь, рассчитывая со временем превратить этот край в епархию. Пережидая затянувшийся дождь, путешественники провели у нас две ночи, а утром третьего дня двинулись дальше. Вместе с другими монахами я проводил их до самого подножия холма, а на обратном пути принялся размышлять о Восточной пустыне, которую им предстояло пересечь. Я слышал, что она совершенно бесплодна и вся покрыта солончаками. Там водились мошкара и разные насекомые, в палящую летнюю жару облепляющие лицо и сосущие кровь, и некоторые путники даже умирали, задохнувшись под их толстым роем.

Я подумал было навестить настоятеля в его келье, чтобы удостовериться в правдивости этих слухов, но дверь оказалась заперта. Возле нее я столкнулся с двумя женщинами. Резкий холодный ветер безжалостно трепал их одежду. Когда я приблизился к ним, одна из женщин подняла на меня печальные и кроткие глаза. Смутившись, я поспешил укрыться в своей келье. Руки мои озябли от зимнего холода, но внутри полыхал огонь, разожженный этим взглядом, сверкнувшим из-под прозрачного шелкового платка — единственное, что мне удалось разглядеть в тот момент. Еще не осознавая значения этой встречи, я заперся в келье и стал согреваться, предавшись молитве.

В ту пору стены библиотеки были заделаны деревянными щитами, и, когда начались проливные дожди, я испугался, что вода просочится на полки с книгами, свитками и списками. Крыша библиотеки находилась в хорошем состоянии, но вода могла просочиться внутрь сквозь трещины в стенах, а ведь для книг нет ничего опаснее, чем сырость! Подмоченные пергаментные листы из кожи и папирусные свитки намертво слипнутся между собой, так что их невозможно будет разъединить, не говоря уже о чернилах, полностью расплывающихся под воздействием влаги. Я доложил настоятелю о грозящей опасности, и он, не откладывая, пригласил из деревни столяра, вместе с которым мы закрыли полки деревянными коробами: все книги оказались укрыты, словно в саркофагах, но главное — они были в безопасности. Я уже не мог как прежде любоваться ими, поэтому всякий раз, входя в библиотеку, открывал дверцы всех коробов и запирал их только перед уходом.

Зима в тот год выдалась необычайно суровой, короткие дни сменяли длинные темные ночи. Наконец холод стал отступать, солнце с каждым днем светило все дольше, небо просветлело. Черные облака уже не так плотно заволакивали его белоснежный купол, затеняя блеск звезд.

По вечерам перед последней молитвой в церкви мы собирались в трапезной, чтобы поужинать, а заодно посудачить о том о сем. Однажды, когда я собрался уходить, настоятель остановил меня, мягко придержав рукой, и, дождавшись, пока уйдут остальные монахи, спокойным голосом, смягченным возрастом, тяжелыми испытаниями и неустанным смирением и молитвами, сказал:

— Ты нужен епископу Несторию для важного дела. Он встретится с тобой в Антиохии завтра после захода солнца.

«Завтра после захода солнца!» Мое сердце забилось от счастья. Нужно выехать как можно раньше, подумал я, ведь путь в Антиохию занимает целый день, а нынче он стал еще длиннее, потому что дорогу размыли дожди, лившие не переставая несколько недель подряд. Я давно хотел увидеться с Несторием и даже несколько раз подумывал о том, чтобы приехать к нему в Константинополь. И вот — он сам призывает меня и настаивает на неотложной встрече! Но к чему такая срочность?.. Что произошло? Какая нужда заставила его так торопить наше свидание? Может быть, он приехал в Антиохию ненадолго и должен вернуться в Константинополь, чтобы присутствовать на праздновании Пасхи? Или я понадобился ему для чего-то другого? Какая бы нужда ни заставила Нестория искать со мной встречи, это, несомненно, благое дело, ведь от него ничего, кроме добра, никогда не исходит! А может, он желает, чтобы я вместе с ним переехал в какое-то иное место в епархии? Или опять начнет уговаривать перебраться в Антиохию и заводить разговор о расширении монастыря и строительстве больницы, о чем мы говорили прежде?..