Писатель и балерина - Олег Рой

– Правда, он, ну, Корш то есть, постановщика подсказал какого-то стороннего, а насчет Николаевского к нему лучше и не подходить. – Марку не хотелось Полину огорчать, но ведь не сейчас, так потом все равно сказать придется, что вот так вот.

Но Полина, как ни странно, вовсе не огорчилась и даже, кажется, не удивилась.

– Он говорит, что я ни на что не гожусь? Да? – Она презрительно сморщила хорошенький носик. – Ну… понятно. Да пустяки. Ерунда. Пусть его! Главное – что ты в меня веришь. Правда ведь?

Он кивнул и легонько коснулся губами виска с нежным завитком.

– Ну вот! – радостно продолжала Полина. – А я – в тебя! Ведь роман, который ты пишешь… Ну я-то его прямо боготворю и благословляю, ведь если бы не это, мы бы, может, никогда бы не… Ведь все это счастье, – она повела головой, точно обводя взглядом и светлую кухню, и «балетную» комнату за стеной, и все, что там дальше, вокруг, в огромном, предназначенном для них двоих мире, – все это благодаря этому роману! Он совершенно, совершенно гениальный! Ты когда мне читаешь, дух захватывает – как будто все на самом деле происходит. Такая правда, что мороз по коже…

* * *

Как будто все на самом деле, думал Марк, глядя в узкое окошко своего «кабинета», за которым сгущались зябкие февральские сумерки. Мороз по коже… Вот уж действительно.

Нет, сегодня он попробует обойтись без виски. Надо писать, пока беседа с Ген-Геном еще свежа в памяти. Пусть у романного Директора фамилия будет Кобрин – это он хорошо придумал, а еще лучше, что не забыл, – а во всем остальном, в интонациях, жестах и прочих повадках, пусть он будет как Корш. Это будет совсем просто: уж кого-кого, а старого-то приятеля, со всеми его словечками и ужимками, он знает как облупленного, только бери и записывай – готовый персонаж.

Надо бы еще спросить у Полины, не предлагал ли ей Ген-Ген… нет, не стоит. Она же сказала – ерунда. И явно ей неприятно про это думать. Можно и не спрашивать ничего, но в сюжете этому мотиву – самое место.

А может, не только в сюжете, а и в жизни тоже. А то в самом-то деле – ну вот почему, почему Ген-Ген не желает сам помочь с персональным шоу для нее? С постановщиком, видите ли, сведу, а дальше отстань. Вот с чего это друг Женечка так против Полины топорщится? Никакая, бесталанная и все такое. И ее это вроде бы не удивляет. Может, он и впрямь когда-то ее в койку тащил, а она не подчинилась?

Хотя это настолько не имеет значения… Главное – в романе этот мотив присутствует, а уж что там в реальности – дело двадцать восьмое. Да, может, и не было там ничего такого… Ген-Ген никогда на одном объекте не зацикливался.

Но, с другой стороны… а Татьяна? Может, он и впрямь из‑за нее взбеленился? Может, он не так чтобы и в шутку всю жизнь верного рыцаря изображал? И тогда… тогда, значит, Марк всю жизнь на его счет ошибался?

К черту, к черту, к черту! Это все – потом. Сейчас на повестке дня вовсе не старый друг Женька, а его романное воплощение – Директор, который подбивает клинья к Алине… и его убивают.

Нет-нет, Директора убивают вовсе не потому, что Женька сегодня решил вдруг поссориться. Он старый друг, я его очень люблю, но Роман диктует свое: Директор должен разбиться, упав с большой высоты – как тот антрепренер, рухнувший с верхней галереи Эйфелевой башни в третьей книге про Вяземского.

Эйфелеву башню в нынешний, балетный роман никак, разумеется, не вставишь, слишком сложно, натянуто выйдет…

Зато неподалеку от Николаевского театра, буквально в двух кварталах, есть… да, точно так. Отличная мысль.

Никто – ни поклонники, ни журналисты (впрочем, у этих вообще мозги одноклеточные) – не догадывался о главном: Марк всегда писал с натуры. Придумывать он не умел.

Ну то есть он мог, разумеется, придумать любой сюжет: Петя идет туда, Маша сюда, а тут в это время прячется Коля, которого подзуживает Оля. Но все это была не более чем шахматная доска. Картонные марионетки с плоскими неживыми лицами посреди плоских, абсолютно мертвых декораций.

Чтобы написать, как лорд Карпентер высокомерно шагает по лондонской улице, нужно было видеть эту самую улицу. И Марк часами бродил по Лондону или Питеру – там, где еще сохранились старые постройки, – по уши закапывался в старые фотографии, бережно запоминая и выпирающие булыжники, и позеленевшие фонарные столбы, и обнюхивающих водостоки клочкастых собак… Бывая в гостях, в музеях, на приемах, он жадно впитывал «настоящие» детали – для будущих текстов. Именно потому его романы и были, по словам критиков и литературоведов, насыщены подлинным дыханием настоящей жизни.

Еще бы не подлинным!

Чтобы написать, как Симеон Платонович (кем бы он ни был), шамкая губами, тяжело взошел в покойный удобный экипаж, и пухлые кожаные подушки подались под его грузным телом, – Марк и в музеях экипажи разглядывал, и выпрашивал у владельцев разрешения «попробовать», и трогал, и нюхал… И Симеон Платонович – это непременно был кто-то из знакомых или просто случайных встречных, в жизни он мог именоваться хоть Владимиром Петровичем, хоть мистером Джонсоном – но все повадки, ухватки, жесты, интонации были именно из жизни. Очень редко – из фильмов или спектаклей. Кино, по впечатлениям Марка, состояло в основном как раз из картонных марионеток, живые на экране встречались… да почти не встречались. Разве что в документалках. Театральная же сцена была слишком далека для вдумчивого разглядывания. Да и гениальные актеры в театре попадались ничуть не чаще, чем в кино.

Тяжелее всего было с убийствами. Тут без кино было не обойтись. Помогали, впрочем, фототаблицы из уголовных дел, где каждая деталь, каждый элемент дышали отвратительной натуральностью.

И еще – сны. Те самые сны, после которых Марк просыпался, не совсем понимая, кто он и что вокруг, и бесконечно вглядывался в зеркальные глубины – чтобы вернуться в «здешний» мир.

Именно поэтому Марк предпочитал убийства, похожие на несчастный случай. Да, как в третьем «Вяземском», где «несчастных случаев» было целых три, не считая центрального – падения с Эйфелевой башни. Которое должно повториться в «Балансе». И для этого нет никакой необходимости отправлять мерзкого Директора в Париж. Вовсе не обязательно ему падать именно с Эйфелевой башни.

Главное-то – принцип. Не нужно никакой Эйфелевой башни. Николаевский театр уже послужил отличным «макетом» для театра, в котором происходит действие «Баланса». А в паре кварталов от Николаевского театра строился очередной, как бишь его, комплекс. На верхних этажах предполагались офисы, на нижних – торговые и развлекательные учреждения. Ну там кинозал, бутики, рестораны и всякое такое. Не важно. Важно, что комплекс предполагался большой, с собственной подземной автостоянкой. Ну и котлован вырыли поистине великанский. Яму уже начали заполнять перегородками, опорными колоннами и прочей начинкой. Марк проходил там несколько раз. Вечером, в свете редких прожекторов (видимо, для охраны установленных), торчащие там и сям конструкции напоминали клыки гигантского чудовища.

Стройплощадка, разумеется, была огорожена – но где вы в России видели забор, сквозь который нельзя проникнуть? Тут доска на одном гвозде болтается, тут угловой столб покосился и сетка отогнута эдак зазывно. Дыры есть всегда, это такой основополагающий закон российской жизни. А может, не только российской. Марк сам видел в строительной ограде как минимум два «потайных» лаза. Ну и, разумеется, вокруг самого котлована никакой ограды не было вовсе – это же стройплощадка, там техника ездит, рабочие что-то делают, какая может быть ограда.